Слух о случившемся, естественно, дошел до наших домашних, но тетя за нас заступилась.
— Да оставьте вы их, пускай смеются, сами перестанут, когда у них кто-нибудь умрет.
Мы тоже устраивали похороны, выкапывали могилки для мертвых птиц и жуков. Матери запрещали играть в эти жестокие игры, они были суеверны и опасались, как бы игра не привлекла в наши дома смерть. Но мы забирались в самые дальние углы сада, украшали могилку цветами и желали жучку «земли пухом» и «мир его праху».
В Книн к нам приезжала Иржа, она стала совсем взрослой девушкой, иногда нам удавалось упросить ее, и она пела своим серебряным голоском всю литургию, она знала молитвы и по-латыни тоже, похороны получались столь прекрасными, что иному жучку или лягушке случалось отправиться в лучший мир не без нашего участия.
Но порой Иржа не поддавалась на уговоры, она бранила нас за надругательство над верой и богохульство, уводила на завалинку, на солнце, и учила туристским песням.
Зверьков мы не только хоронили, иногда мы пытались их оживить. Однажды мы нашли под гнездом едва оперившегося птенчика, отогрели его в ладонях и положили обратно в гнездо. Утром он опять оказался на земле, на третий день тоже, и тут мы заметили, что птенец больной, у него распух зобик. Мама прокалила иглу и проделала несложную операцию, после чего мама-птичка оставила птенца у себя в гнезде.
В деревне мы однажды вернули к жизни цыпленка. Он лежал на навозной куче. Мы брызгали на него водой, дули, поили до тех пор, пока он не встал на ножки и не сделал нескольких неверных шажков. Но тут случайно подвернулась молодая крестьянка. Она с отвращением поглядела на несчастное, мокрое существо.
— Мы его уже воскресили, — похвалился Кая.
Девка молча схватила цыпленка и шмякнула об забор. И, не проронив ни слова, удалилась, а мы, остолбенев от ужаса, смотрели друг на друга. Что можно было теперь сделать для цыпленка? Только похоронить с почестями.
В деревне стоял красивый старый дом: низ каменный, верх, рубленный из бревен, уже обветшал. По всему фасаду шел деревянный балкон. Двор не был обнесен забором, его отделял от деревни ручеек, то пересыхающий, то полный дождевой водой, туда же вливалась через трубу вода из садка и вода, которую качали возле часовенки.
К дому под прямым углом были пристроены хлев и амбар. До сих пор у меня перед глазами стоят огромные ворота, на них вниз головой висит мертвый теленок.
Нас привлекло сюда жалобное мычание. Я сжимаю ручку коляски, Кая вцепился в мою руку, Богоушек стоит с широко открытым ртом, я слышу прерывистое дыхание Павлика. Из сарая выводят ревущую корову, хозяйка держит ее за рога, гладит, успокаивает, какой-то чужой человек, смазав руку салом, лезет в ее чрево, а мы с ужасом наблюдаем за страшной картиной появления на свет нового существа.
— Теленок слишком большой, — говорит человек, — зовите мясника.
— Нет! — кричит хозяйка. — Нет! Ни за что!
— Да ведь теленок мертвый, послушайтесь моего совета — зовите мясника!
— Нет! — отчаянно кричит женщина и обхватывает жалобно стонущую корову. Женщина поднимает ее поникшую голову, уговаривает, не дает обернуться назад, туда, где хлещет кровь.
— Ну что с тобой, Пеструха, что?
Прибегает соседка с ведром теплой воды, вторая тащит в переднике отруби, третья сует корове свежей травки, четвертая несет краюшку хлеба, посыпанную сахарным песком.
— Ешь, Пеструха, на, съешь, Христа ради, возьми хлебушка!
Корова мотает головой, в ее протяжном реве слышится смертельная тоска. Теленок уже висит на воротах, человек моет окровавленные руки и настойчиво повторяет, чтобы звали мясника.
У коровы подкашиваются передние ноги, хозяйка пытается ее удержать, поднять, соседки подбегают на помощь, но они в состоянии удержать лишь голову, животное тяжело заваливается на бок. Хозяйка бросается на колени, обнимает тяжелую коровью голову и все заклинает, заклинает:
— Пеструха, Христа ради, вставай, встань, встань, прошу тебя, Христа ради, встань, ради всех святых, встань, встань!
Корова в ответ лишь слабо, тоскливо мычит.
— Несите нож, мясник уже не поспеет! — приказывает чужой человек.