— Нет, нет! — сопротивляется хозяйка. — Она встанет, встанет, вот увидите, встанет.
И снова заклинает, заклинает свою Пеструху. Все отступают, она остается одна с коровой, пытается поднять ей голову, ноги, а потом уже лишь молит:
— Ради бога, встань! Христа ради, встань! Встань, Пеструха, встань!
Большая рогатая голова тяжело ударилась оземь, женщина упала рядом, она уже не сопротивлялась, лишь закрыла глаза, когда нож погрузился в шейную жилу.
— Кровь! Течет кровь! Течет! — кричат соседки, они готовы присягнуть, лишь бы несчастная получила пару сотен крон, но я вижу, что это ложь, животное уже околело.
Хозяйку поднимают, насилу отрывают от коровы. Женщина нетвердо держится на ногах, идет, словно слепая, вытянув вперед руки, дети громко кричат и хватаются за ее юбки.
Я стою, окаменев от ужаса! Я понимаю: случившееся хуже, чем смерть кого-нибудь из близких.
— Беда! — спокойно говорит тетка. — Теперь им конец! Пойдут по миру.
В ее устах это звучит нестрашно. Таков уж бег жизни: люди потеряли корову, крышу над головой, землю, кусок хлеба.
— А какой теленочек! Да только слишком велик оказался.
Значит, все горе в том, что теленок оказался слишком большим. Человек против этого бессилен, это судьба.
Кроме кошки, которую мы прозвали Хозяин Безушек, тетя держала еще семь кур. Время от времени тетя отправлялась на ток, брала цеп и обмолачивала для них сноп пшеницы. Когда зерно кончалось, она сбрасывала следующий сноп. Двери в амбар тетя оставляла открытыми, зерно проваливалось сквозь щели, куры клевали, не утруждая себя поисками червей. Неслись они редко и там, где заблагорассудится. Частенько во время игры в прятки мы наступали на оброненные яйца. Здесь, в амбаре, я избавилась от старой привычки пить сырые яйца. Я как-то проделала дырочку и мне в нос шибанула сладковатая вонь — в яйце протух зародыш, я отколупнула кусочек скорлупки и чуть не свалилась вниз.
Куры кудахтали, пытались высиживать яйца, тетя, схватив их за крылья, окунала в ставок; здесь тете угрожал соседский петух, и она ладонью заслоняла от него лицо.
Однажды хитрая курица, обманув хозяйку, исчезла надолго, а потом вдруг объявилась с целым выводком цыплят.
— О, Христовы муки! — вскричала тетя. — Ах ты дрянь несчастная! Ты меня еще попомнишь! Кто, по-твоему, будет за ними ухаживать?
— Мы вам поможем!
Так у нас появилось свое собственное хозяйство. Цыплят было семь штук. На следующий год мы выхаживали семерых кроликов, семерых гусей, семерых уток. Наверное, таково было тетино счастливое число. Весной она их покупала, летом мы их откармливали, а осенью съедали.
— Послушайте, дети, — поучала нас тетя, — своего зерна у меня мало, от травы они мясом не обрастут, вот пойдете мимо поля, наберите-ка зерна, только колосья не обрывайте, а выколупывайте зернышки, лучше всего пшеничку, и — р-раз — в карманчик! Да храни вас господь польститься на другое поле. Не на господское, ведь вы господское поле знаете?
Господское поле раскинулось на равнине — чистое, без сорняков, рожь уже вымахала выше нашего папы, а пшеница клонила долу свои тяжелые колосья. Здесь мы впервые увидели жнейку. Мы стояли под палящими лучами солнца и не могли оторвать от нее глаз.
Маленькое хозяйство процветало, мы притаскивали полные карманы зерна, рвали для кроликов одуванчики и листья акации, наблюдали, как мама, зажав в коленях гуся, пропихивала ему в глотку корм.
— Вот так и тебя надо откармливать, — не упустила мама случая уколоть меня.
Нам с братом эта идея понравилась, и во время обеда мы делали вид, будто засовываем себе куски прямо в горло.
Словом, все шло как положено, пока я не влюбилась. В селезня. Утят было семеро, их высидела одна из теткиных постоянных наседок. С верхних террас вода стекала в широкий ставок, из сада — в трубу под шоссе и снова разливалась уже в деревне. Утята, почуяв воду, стали совать клювы в тину, пролезли в трубу — писк их стал глуше, а лапки громко зашлепали — и один за другим прыгнули в ставок. Мы собственными глазами увидали иллюстрацию к хрестоматийному рассказу: курица-наседка чуть с ума не сошла от ужаса, она бегала по берегу, кудахтала, созывая своих подопечных, но вместо ответа они лишь высовывали из воды свои задочки.
Курице это вскоре надоело, и она отреклась от своих неблагодарных детей. Пятеро утят были желтенькие, словно одуванчики, а у двоих в перышках что-то темнело. Один из них быстро рос, вскоре сменил окраску, голос у него стал басистый, и он явно занял среди остальных главенствующее положение.
Стоило мне крикнуть из сада «утя-утя-утя!», как из ставочка раздавалось вполне осмысленное «кря-кря-кря», а следом вразнобой неслась трескотня остальной утиной детворы, и вот уже в трубе слышалось шлепанье лапок, селезень шагал впереди с гордо поднятой головкой, на почтительном расстоянии, раскачиваясь, семенила толпа уточек. Селезень, редкая умница, приводил к нам остальных утят и тут же давал им понять, что они его ничуть не интересуют. Он наклонял голову то вправо, то влево, разглядывал меня со всех сторон, подлезал под мою ладонь и плоским своим клювом влажно касался моей руки. Он давался мне в руки, поворачивался, когда я разглядывала перышки, которые с каждым днем делались все более яркими и блестящими. На крыльях появились зеленые зеркальца, в хвосте кокетливо закрутился султанчик.