И тогда я поняла, что это не простой селезень, а заколдованный принц. Вечером он являлся ко мне, но в окно не стучался, ведь оно и так стояло распахнутым. Легко взлетев на раму, он сидел на ней в полутьме, не пытаясь проникнуть в комнату. Я узнавала яркие краски его королевского одеяния, но лица разглядеть не могла, оно так и осталось для меня тайной. Мне приходилось крепко закрывать глаза, чтобы окружающие предметы не заслонили его образа и не помешали ему быть здесь, со мной.
Мне хотелось поцеловать принца в губы, чтобы развеять злые чары, но я не могла заглянуть в его глаза, увидеть его рот; его лицо не бледное, как луна, оно сверкает, словно солнце, я тяну к нему руки — и просыпаюсь.
Я отворачиваюсь от колючих лучей и слышу низкое насмешливое кряканье, оно раздается под самым окном, удаляется к саду, становится глуше в трубе под шоссе, затем снова отчетливо и призывно доносится издалека. Мы с селезнем понимаем друг друга, он намекает на тайну, связывающую нас. Тайком, только тайком, бросает он на меня взгляд, когда я застенчиво глажу его перышки, мы оба знаем, что смеем ласкать друг друга, лишь когда он в своем утином облике. Принц не отважится приблизиться ко мне, да и я постесняюсь гладить его по шейке, по спине, провести рукой по блестящему зеркальцу, намотать на палец султанчик, если бы он стал человеком. Я немного пугаюсь одной только мелькнувшей мысли и поспешно гоню ее прочь.
Утки подросли, желтый пух превратился в белые перышки, и в один прекрасный день сразу трех зарезали и ощипали. Одну — нам, вторую — тете Бете, третью — тете Марженке. Павлик наблюдал, как их потрошат, я раньше тоже принимала в этом участие, но сейчас отчаянно кричу:
— Только его не троньте! Ведь селезня вы не зарежете?
— Ты что, повезешь его с собой в Прагу?
Нет, на это я и не надеялась.
— Его нельзя резать, мамочка, он такой красавец, он так нас любит!
— А голос-то какой! По крайней мере с ним не проспишь! — смеется мама.
Моя любовь все растет, подогреваемая страхами, я готова на все, на все, я обязана сохранить принцу жизнь! Мне противно, от клюва пахнет болотом и птичьим пометом, но я превозмогаю отвращение и целую его. И… ничего не произошло. Злые чары не рассеялись. Наверное, поцелуй имеет силу, лишь когда он, мой принц, принимает человеческий образ.
Наступило утро. Солнечное, прохладное. Я проснулась с таким ощущением, будто в мире чего-то не хватает. Лежу и размышляю, что же стряслось? Солнце покалывает меня острыми лучами и выхватывает из темноты умильные лики святых. На дворе что-то клянчат куры, щебечет ласточка, от ставка несется гомон птиц, меня словно ножом полоснуло — не слыхать моего принца! Я выскакиваю во двор. Я уже все поняла, но в отчаянии кричу «утя, утя, утинька, утя!» — и слышу, как в трубе шлепают неверные шажки, появляется поредевшая стайка, две белые утки, а впереди — жалкий, бесцветный, самый обыкновенный селезень. Совсем другой.
Я иду к амбару, мой принц уже ощипан; бледная утиная тушка отвратительна, крылья без перьев, из них торчат лишь невыдранные стерженьки! Поздно! Принц, вы уже никогда не освободитесь от злых чар и я никогда не увижу вашего истинного облика!
Мир пошатнулся, земля ушла из-под ног.
Я лежу на диванчике в кухне. Резко пахнет уксусом. Я не хочу никого видеть, утыкаюсь лицом в стену. На бархатном коврике Диана целится в оленя. Мир полон насилия, и мне уже никогда не освободить принца. Я не могу его даже схоронить, его изжарят, он станет золотистым, с хрустящей кожицей, его сожрут с кнедликами и тушеной капустой, «побольше соусу, мама, — скажет Павлик, — побольше соусу», а папа вытрет жир с подбородка и воскликнет: «Вкуснотища!»
До чего они мне все ненавистны!
— Надо ее ниточкой измерить, — слышу я тетю Велебилку, — нет ли у нее чахотки. Схожу-ка я договорюсь с Карошкой насчет козьего молока!