Спокойный, убаюкивающий голос.
Один только Павлик понял меня. Выждав, когда никого рядом не было, он схватил нож и искромсал тушку. Отомстил красоте, допустившей, чтоб ее обезобразили.
Меня в саду обмерили веревкой вдоль и поперек. И решили, что я не больная, а просто тощая.
Целебное козье молоко оказалось еще отвратительней, чем рыбий жир, но меня заставляли пить его парным, с шапочкой пены над кружкой. Тепло козьего вымени, сохранившееся в молоке, казалось мне нечистым и грешным, но мама следила за мной ястребиным взором.
Бабку Карошку я любила, она единственная из всей деревни дружила с нашей теткой, не обращая внимания на все ее фокусы.
В горнице у бабки царила необыкновенная чистота, пол добела выскоблен, у порога охапка свежей хвои, в углу большой домашний алтарь со скамеечкой для коленопреклонения. Дева Мария укрыта большим стеклянным колпаком, с которого бабка усердно оттирала каждую мушиную точку. Свою деву Марию она обряжала в нарядные одежды и каждый день украшала свежими цветами, скамеечка была до блеска отполирована бабкиными коленями. Бабка жила по соседству с костелом, и ей разрешили косить траву для козы за приходской оградой. За это бабка ухаживала за садом, стирала не только для костела, но и исподнее священника.
Это доставляло ей превеликую радость, она стирала бы и просто так, задаром. Я часто заставала ее у корыта. Она полоскала своими изуродованными ревматизмом, больными руками все эти епитрахили, белые накидки, кружева и с умиленной улыбкой сообщала, что пан священник никому, кроме нее, своего белья не доверит, потому что его можно стирать только вручную и только в мыльной пене.
Развешивая или расстилая белье на траве для отбелки, бабка крестила каждую вещь. Даже длинные белые кальсоны с завязками.
Это мне казалось смешным. Ее радостное стремление услужить и трогало, и возмущало меня.
— Пан священник уже на ладан дышит, — говорила наша тетка, — а его экономка все себе гребет. Даю голову на отсечение, что Карошку в своем завещании он и не вспомнит.
Тетушка оказалась права, старенький, вечно перхающий священник умер, ненавистная экономка убралась из деревни, отхватив большое наследство, капеллану достались лишь голые стены. В деревне поговаривали, что экономка сперла бы и садовые деревья, если бы смогла их выдернуть из земли.
Но бабка Карошка ничего и не ждала, она была счастлива, что может и впредь стирать алтарные кружева своими скрюченными пальцами. Она доставала белоснежное кружево из мыльной пены, подносила к подслеповатым глазам, таскала ведро за ведром и полоскала белье до тех пор, пока ледяная вода не становилась прозрачно чистой, развешивала кружева, и на лице ее появлялось счастливо-умиротворенное выражение. Служила бабка Карошка не священнику и не его экономке, служила она самому господу богу. Люди об этом не знали, но я-то ее понимала.
— Ох, ох, — вздыхала наша тетушка, когда Карошка умерла, — если есть на небе рай, то она попадет туда, даже не заглянув в чистилище.
А я представляла себе, как бабка Карошка семенит там, наверху, с тяжелым ведром и обрызгивает небесное белье, опускает в корыто большую серую тучу и отбеливает ее, превращая в белоснежное облачко, отстирывает грязь с барашков и осторожно перебирает пальцами легонькую туманную дымку.
Тетушка Велебилка ни с кем из деревенских не зналась. Поздоровается или ответит на приветствие и бежит дальше по своим делам. Женщины здесь вообще молчаливы, на болтовню времени не тратят. Разве что вечером перебросятся словом-другим возле часовенки, пока наполняются ведра. Воду носили на коромыслах. Медленно и тяжко ступая, тащились кто в гору, кто с горы. Чем больше хозяйство, тем больше изводились женщины. Прислугу не держали, всю работу делали сами. Только в сенокос и в жатву крепким мужикам помогали те, кто победнее. Большей частью платили за это не деньгами, а давали попользоваться молотилкой или лошадьми.
В такие дни тетка Велебилка с моей помощью укрывалась где-нибудь за хлевом. Мужик, которому она задолжала, жил на холме, и ему видна была часть ее двора. Наставал час расплаты за весеннюю пахоту, и тетка отдаляла эту минуту, как только могла. Но в один прекрасный день кредитор все-таки обнаруживал ее и окликал по-хозяйски. Она ходила на отработку неохотно и возвращалась поздним вечером, измученная, без сил.
Обычно тетя приносила от хозяина витую булку — халу — в полпротивня величиной, булка была несдобная, и мак осыпался с нее, как песок.
— Вот, глядите, это за целый-то день.
И тетка крошила свой скудный дневной заработок курам.