— Хорошо хоть не барщина, — говорила я серьезно.
Тетя усмехалась.
— Хозяин — он хозяин и есть, — отвечала она смиренным, спокойным голосом. — Так на свете водилось, так оно и будет.
Более зажиточные занимались, кроме сельского хозяйства, еще и ремеслом. Они чинили-паяли, плотничали или столярничали. Почти все полевые работы и уход за скотиной приходились на долю женщин и детей. Траву таскали из леса, а это значило битых два часа карабкаться по горам. Каждую свободную минутку шили перчатки. Совсем маленькие девочки и те горбились над раскроенной кожей.
Не удивительно, что женщины провожали наших матерей завистливыми взглядами, а дети кричали нам вслед «пражата-поросята!». Лишь старушки останавливались поболтать с нами, их изуродованные руки, привыкшие к непрерывной работе, непроизвольно крутили пуговицу, ощупывали нашу одежду. Руки, похожие на куриные лапы. Но самые страшные руки были у самой богатой бабы в деревне. Они уже не походили на человеческие, это были просто рабочие инструменты, за которыми никто никогда не ухаживает. Женщина надрывалась от зари до зари, не разгибая спины.
По сравнению с ней у моей тети Марженки, которой приходилось тяжелее, чем нам всем, жизнь была прямо райская.
Лица у местных женщин, словно задернутые занавесом, походили скорее на посмертные маски. Забитая их душа пряталась где-то глубоко-глубоко. Заговоришь с ними, душа возвращается медленно, и не сразу на мертвом лице загорится искорка жизни.
Вечером, когда они тащили на коромысле ведра с ледяной водой и вода выплескивалась на синие, в узловатых жилах ноги, на грязные, растрескавшиеся пятки, порой казалось, на бойню гонят скотину. Только скотина упирается, сопротивляется, а они плелись тупо и покорно. Радость, да и то урывками, знали только в девках, замужество превращало их в роботов. Многодетным семьям жить было трудно, и мужик довольствовался одним сыном-наследником и лишь терпел одну-двух дочерей. Женщины пили зелье, ходили к бабкам или избавлялись от ребенка собственными средствами и сразу же тащились на работу, бледные как смерть, с запавшими черными глазами.
Лишь многим позже я поняла, что деревенские простили бы нашей тетке смерть обоих мужей (ходили слухи, будто она их отравила), но примириться с ее образом жизни не могли.
Велебилка распродала скотину и большую часть земли, оставив лишь небольшое поле, чтобы хватило для собственного пропитания. Деньги положила на книжку и понемногу брала с нее на муку, на сахар, кофе, сало, на соль и керосин.
— Уж не знаю, как и быть, барышня моя, — советовалась тетушка с моей мамой, — сколько мне оставить себе на похороны?
— Ну что вы, тетя! Нашли о чем думать! Еще успеете!
— Нет уж! Это вы наших ненавистников не знаете! Им только поддайся! Они меня с радостью в поганую яму бросят! А я еще своих двадцать тысяч не трогала. Мне вот шестьдесят пять стукнуло! Сколько же я еще проживу, а? Лет до семидесяти?
— А хоть и до ста, тетушка.
— Ох, боже ты мой милосердный! На кой мне это сдалось?
Но, оправившись от первого испуга, тетка Велебилка успокоилась и трезво подсчитала:
— Одежи мне надолго хватит, одежи и белья у меня полон шкап, все хорошая, еще довоенная. Перин — до самого потолка, картошка у меня своя, мак на пироги — тоже, яблоки есть, еще и продавать могу, яичко одно-другое найдется, зелень на суп тоже, а все-таки тысячи две в год, не меньше, снять придется, никуда не денешься. Значит, в лучшем разе — до семидесяти дотяну, и будет. Дольше нельзя.
Со своим единственным соседом тетка находилась в состоянии непрерывной войны и всячески ему досаждала. Тот орал, свирепел, а она насмешничала, отбивалась, как могла, и всегда брала верх.
У соседа земли мало, и он мог увеличить свой надел лишь за счет тетиного сада. Но предложи сосед заплатить даже чистым золотом, тетка все равно не уступила бы ему ни пяди. Пока об этом речи еще не было, истинной причины скандалов никто не знал, поводом же были соседские петух и единственное дерево — яблонька с летними яблоками.
— Опять моего петуха заманиваете, ведьма проклятая! — гремело по ту сторону забора. — Своего не можете завести, что ли?
— Ваш петух только жрать сюда ходит! Какой это петух! Только название что петух, кабы не хвост, так самая обыкновенная мокрая курица!
— Ах ты, баба-яга, да мой петух из всех породистых самый породистый, а ваши облезлые куры только и знают его заманивать!
— Плевать моим курам на вашего петуха!
— Еще бы! Вашим курам никакой петух не поможет, они, сукины дочери, все равно нестись не будут! Господь бог все видит, ему-то известно, почему на вашем дворе все подряд яловые!