Однажды мы заблудились так основательно, что, проплутав часа три, вернулись к месту своего последнего привала. У меня засел в памяти бук с двумя большими, с тарелку, грибами-наростами, пучок мягкой травы, стайка нежных ландышей.
— Не может быть!
Мы озирались вокруг. Нам строго-настрого запретили что-нибудь оставлять после себя, мы не посмели бы бросить ни яичную скорлупу, ни конфетную обертку; даже примятую траву перед отходом старались выровнять. На нашей отмели у Коцабы прибирались, будто у себя в комнатах. Вечером там не оставалось даже нитки от привязанного к коляске кузнечика.
— Глядите, глядите, мы здесь были, тут вот прислонилась Маня, я сидела там, а вон — следы от коляски.
Мужчины долго совещались, спорили, выясняя, где какая сторона света, и в конце концов не осталось ничего иного, как снова отправиться в путь. Чего только не пришлось вынести деревянной коляске братика! Она прыгала по корням, вязла в болоте, иногда катилась на одном колесе. Мы не смели орать в лесу — «как в лесу», и шли так тихо, что перед нами вдруг открылась картина невиданной красоты: деревья неожиданно расступились, и на большой поляне мы увидали стадо оленей. Солнце садилось, ни один листок не шелохнулся, великолепные животные, словно отлитые из бронзы, застыв, стояли среди моря лилового лозняка. Самец подцепил рогами диск утомленного солнца и гордо держал, не склоняя головы под его тяжестью.
Мы восторженно замерли, как вдруг олень, царственно повернув голову, отпустил солнце на волю, и оно снова очутилось на небе. Бронзовые изваяния ожили и медленно-медленно растаяли среди деревьев. И только тогда мы перевели дыхание. Солнце, потеряв опору, заскользило вниз, мы стояли в ожидании нового чуда, но олени не возвратились. Мы с неохотой оставляли поляну, лес становился все темнее и темнее.
И вдруг наткнулись на лесника. Того самого, что отнимал и топтал у деревенских баб грибы. Люди в отместку исказили его имя, прозвали Прдивоко.
— Добрый вечер, пан лесник, — поздоровался папа с улыбкой, — как хорошо, что мы вас встретили. Как нам добраться до Книна?
Лесник с кислым видом оглядел нашу измученную компанию. Столь необычное приветствие смутило его. Но, подобно собакам, он преследовал лишь убегающую дичь.
Руки и губы, конечно, выдавали наше браконьерство, но лесник ничего про чернику не сказал. И тем не менее ему необходимо было поддержать свой престиж.
— Грибы собирали?
— А что, разве они уже пошли? — бодро отвечал папа.
Ответ так поразил лесника, что, вконец растерявшись, он показал нам кратчайший путь к дому.
Однажды мы отправились пешком на Святую гору. Ранним утром лес был необычайно красив, но, как только мы покинули его благодатную сень, жара тут же сморила нас. Мы дружно позавидовали Павлику в его коляске. По дороге встретили процессию: впереди шел певец, а женщины рыдающими голосами подхватывали протяжную мелодию. Они еле тащились, подымая клубы пыли.
Чуть живые мы добрались до костела, уже битком набитого народом. Старухи ползли на коленях вверх по лестнице, перед костелом торговцы на ярмарочный манер навязывали верующим образки, индульгенции и эксвото: сердца, легкие, головы, ноги, руки, сделанные из воска, — их подают, заказывая молитву за здравие.
Мы погибали от жажды, но все уже было выпито до капли. Торговки предлагали нам рассол, откуда руками выловили последние огурцы. Купили черешен. Крупных, таких мы еще не видали. Увы, кому-то пришло в голову разломить одну из ягод: в каждой сидел толстый белый червяк.
Усталые, не поддержав духа своего молитвой, и возмущенные наглой спекуляцией на религиозных чувствах деревенских жителей, мы возвращались домой. Обратный путь вознаградил за все неприятности. Догнавшая нас ночь расцветила каждый придорожный пень зеленоватым светом. Мы набили карманы и мешки, освободившиеся от припасов, фосфоресцирующими кусками дерева. На другой день наши сокровища превратились в обычные трухлявые щепки и выдавали свою тайну лишь в самых темных углах сарая.