Часы летят, летят, бегут.
Вот и папа. То отщипнет миндалинку от ваночки, то схватит шкварочку, то обдерет гусиную кожицу.
— Ты индейку сделала с рисом? — спрашивает он с невинным видом, и тут мама взрывается, хотя на рождество полагается, чтобы в семье царили мир и согласие.
Мама вынимает из духовки струдель, моет индейку, маринует зайца. Опять она чуть не осрамилась, в заячьем чреве остались его… ну, в общем — бобы. Надо нарезать лук и огурцы! Ох, забыла совсем сварить морковь! Где колбаса для салата? Почистите кто-нибудь картошку! Сварите яйца вкрутую! Смотрите на часы.
Часы летят. «Накрывай на стол, положи туда омелу, в вазу — апельсины».
Да, у нас сегодня есть и апельсины тоже, и американские яблоки, и — о чудо! — весь обросший волосами кокосовый орех, в котором плещется молоко. Что ты тащишь на стол? Подарки ставят после ужина, неси картофельный салат, не смей трогать рыбку, черт побери, она же для украшения, ну а где тарелки? А вилки с ножами? Нет, из этой девчонки в жизни толку не будет!
Павлику суматоха нравится, ему интересно, он стреляет глазами во все стороны, ему хорошо — ведь от него никто ничего не требует. Это я мечусь меж двух огней, так как из его коляски беспрерывно доносятся приказы: «Ярча, дай воды, покажи подливку, дай попробовать салат, принеси апельсинку, оторви шарик от омелы, подойди поближе, я тебе что-то на ушко шепну».
Мама жарит карпов, жира все не убывает, а скорее прибывает. «Приглядывай, чтоб не подгорели».
Мама бегает по комнате, распахивает шкаф, хлопает ящиками, в спешке позабыв, куда засунула подарки, зато Павлик все помнит.
Но вот наконец папа зажег рождественскую елку, и мы, поперхнувшись от дымка бенгальских огней, уселись за праздничный стол. Я, замученная беготней, с туго набитым лакомствами желудком, Павлик — уставший. Мама, вымотанная, издерганная покупками и стряпней, наглотавшаяся кухонного газа и убитая неудачами, безо всякого аппетита, вяло жует карпа, отдающего тиной, и вдруг произносит историческую фразу:
— Нет ничего хуже такого вот богатого рождества. Я по крайней мере ничего отвратительней не видела. Воротит от всего этого! Все могу выдержать, но богатой не желаю стать ни за какие блага мира!
Это мамино желание исполнилось — единственное желание, которое исполнилось до последней точки. Начинался кризис, а потом пришла война.
Но в тот сочельник никто ничего не подозревал, мы сидели за столом, разморенные непривычной едой. Только отец был способен что-то еще проглотить. Впрочем, ничего не пропало, на рождество то и дело приходили гости.
Под елочкой, а вернее, под елкой лежало на удивление много подарков. Христос не забыл и родителей: папе принес часы, а маме золотую брошь с аквамарином.
Этот подарок доставил ей куда больше неприятностей, нежели удовольствия. Когда она куда-нибудь шла, то наглухо пришивала брошку к платью, чтоб часом не потерять. По нескольку раз в год вспыхивала паника: «Куда запропастилась брошь? Неужто пропала? Тьфу, ну и напугалась!» В конце концов брошь навсегда закрыли в ее футлярчике.
Еще перед праздником мама часть денег дала в долг — это было все, что осталось от папиной «обратной силы». Деньги потом возвращали по капле, и они разошлись на ежедневные нужды. Кризис пожирал все, что только возможно.
Вокруг только и разговоров, что о кризисе, и мы с братом представляли его в виде громадной крысы. Вот она стоит в углу, щерит зубы и бросается на папу. Давно, когда мы жили в Бубенече, папа убил кочергой небольшую крысу, но кто сможет справиться с такой громадиной? Ее облезлый хвост захлестнул весь земной шар.
Но и в самые тяжелые времена мы со смехом вспоминали то богатое рождество, когда господь бог спал. Самое ужасное — папе перестали выплачивать пособие по инвалидности. Работающим в государственных учреждениях пособия не полагалось. К счастью, хоть возвращать денег ему не пришлось.
ЖИЗНЬ НЕ КНИГА
Накануне моего первого школьного дня папа подарил мне портфель, пенал и книгу «Бабушка» Божены Немцовой. Я прочла ее залпом и потом перечитывала десятки раз и в детстве, и уже взрослой. Я всей душой полюбила эту мудрую и счастливую женщину.
Но моя бабушка не была ни мудрой, ни счастливой. На бабушку из книги она ничуть не походила.
После того как мой неродной дедушка — паршивая овца — рассадил нас возле ее кровати на стульях и, домывая кухню, пятился, словно рак, а домыв, навсегда захлопнул за собой двери, встал вопрос, что делать с бабушкой.