— Я бы взяла ее к себе, — сказала тетя Лида, — да разве мой разрешит?
— Я бы ее взял к нам, — сказал дядя Венда, — моя Ржина поладит с кем угодно, но разве в нашей каморке мы все разместимся? Ей и спать-то будет негде.
— У нее пражская приписка, — сказал папа, — можно определить ее в дом для престарелых, в Крч. Там отлично. Сколько людей ждут пражской приписки ради того, чтобы спокойно жить на старости лет!
— Ты что, рехнулся? — вспылила мама. — И ты допустишь такое?
— Запросто. Сколько людей с радостью пошли бы туда.
— Она твоя мать и будет жить с нами.
— Смотри, раскаешься, ты плохо ее знаешь.
— Да ведь она старый человек!
Меня и брата мамино решение не слишком обрадовало. Но мы знали, что показывать этого нельзя. Я была уже большой и понимала трагичность бабушкиного положения.
Только бы она не лезла с поцелуями, главное, чтоб не лезла целовать Павлику руки и не причитала: «Ты мой великомученик!» В остальном мы ничего против нее не имели.
Мама прибрала квартиру, большую прихожую ярко освещало солнце. Там стоял трехстворчатый шкаф и круглый столик с деревянными жесткими креслицами. Все было выкрашено в горохово-зеленый цвет. На столике вместо скатерки лежал черный платок с розами — мама привезла его из Татр.
Бабушку привел к нам наверх дядя Венда. Она вошла и сразу душераздирающе разрыдалась. Ее слабо выраженный паралич сопровождался лишь незначительным расстройством речи, однако передвигалась она медленно и тяжело. Бабушка вся как-то осела, обмякла и с трудом несла свою безобразную полноту.
Дядя положил на столик ее пожитки и, расстроенный, поспешил удалиться. Бабушка ухватилась за стенку и опустилась в креслице, но ее огромные телеса в нем не уместились, и она секунду висела на ручках как на насесте. Креслице затрещало, бабушка вцепилась в скатерть, и все, включая вазу, рухнуло на пол.
— Ничего, бабушка, — успокаивала ее мама, — разбитая посуда — к счастью. Вот я освободила для вас шкаф, а спать будете в кухне на диване, там спокойно. Может, хотите прямо сейчас прилечь?
— Какая ты добрая, Ярушка, какая добрая, — всхлипнула бабушка и, шаркая ногами, потащилась на кухню.
Она уселась на стул, по щекам катились слезы. Брат смотрел на нее с нескрываемой неприязнью, я любезно улыбалась. Но мои короткие волосы встали дыбом при виде ужасного, огромного человеческого тела, в котором угасает жизнь.
Мама разложила в шкафу бабушкин скарб, он весь уместился на одной полке. Чуточку белья, две-три открытки со святыми, связка писем и четки.
Мы с братиком четок никогда не видели.
— Мама, это что? Бусы?
— Четки. Молиться.
— Сушеные блохи, — злобно бросил Павлик.
— Ах, Павлик, ведь она — ваша бабушка.
— Ну и пускай! Это блохи, блохи, сушеные блохи!
Начались поцелуи, и брат в отчаянии прятал под себя руки. Он переживал страшные мучения. Как только пол под бабушкиной тяжестью начинал трястись и ее шаги приближались, на лбу и на верхней губе у Павлика проступали крупные капли пота.
Бабушка превратила нашу жизнь в непрерывную цепь трагикомических сцен. Она напоминала гигантского младенца, который по неведению уничтожает и разрушает все вокруг себя. Передвигалась по квартире, как глиняный идол, пыталась уцепиться за пустоту, хваталась за все, что попадалось под руку.
Ночью бабушка не могла уснуть, бродила по кухне, и шаги ее гремели в ночной тишине, а вскоре слышалось падение тяжелого тела, грохот мебели, треск разбитой посуды.
Мама вскакивала с кровати и находила бабушку на сползшей перине на полу, среди битых тарелок, возле выпавшего из шкафа ящика.
Если бабушке удавалось преодолеть кухню без особых разрушений, она вламывалась в спальню. Папу она не смела тронуть, но маму трясла за плечо:
— Ярушка, кто-то в окно лезет!
— Вам показалось, бабушка, ведь мы же на втором этаже.
— А у него лестница…
Мама поднималась, укладывала бабушку в постель и пыталась уснуть. В кухне на стене висели часы, бабушка с трудом отличала большую стрелку от маленькой и часто в половине третьего поднимала наших родителей:
— Ярушка, Павлик, уже четверть шестого! Опять вы проспали!
Разбудить папу было невозможно. Он знал свое время и просыпался всегда сам, но в неурочный час возле него хоть из пушки стреляй. Поначалу мама попадалась на эту удочку, поспешно вскакивала, одевалась и бежала за молоком. На улицах темно, пусто и тихо. Мама прислонялась к спущенным жалюзи и ждала, когда откроют лавку. Такое случалось не раз, потом мама стала проверять время.