Бабушка не могла сама ни расчесать волосы, ни умыться, ни одеться. Это было ей не под силу. Договорились, что по утрам будет приходить тетя Лида. Иногда тетя по каким-либо причинам не могла выбраться из дома, иногда опаздывала, бабушка ударялась в слезы, и маме волей-неволей приходилось возиться с ней.
Если же тетя приходила вовремя, бабушка, обрадовавшись, уводила дочь в другую комнату. Никто из нас не предполагал, что бабушка жалуется тете Лиде на несуществующие обиды. Тетя стеснялась, а может, и опасалась маминого гнева, поэтому ничего нам не говорила, но ничего и не забывала.
— Ярушка, не сердитесь на меня, я ваше мыло съела.
— Да господь с вами, бабушка.
— Нет, нет, съела, съела…
Утром, однако, она сообщала дочери иную версию — невестка кормила ее мылом.
— Ярушка, очень прошу вас, дайте мне какую-нибудь работу.
— Не нужно, бабушка, лучше посидите, почитайте.
— Мне бы что-нибудь поделать, помочь, ну хоть посуду вымыть.
И в слезы. Но первая попытка окончилась неудачей — таз на полу, посуда на полу, бабушка на полу.
А тетя Лида в отчаянии узнает, что невестка сама даже посуду вымыть не желает, а заставляет работать бедную, больную старуху.
— Ярушка, — плачет бабушка, — мне бы шерсть да спицы, я бы вам носки связала, глядишь — и время пройдет!
— Что вы, бабушка, ведь нынче никто носки не вяжет, нет никакого смысла.
— Да мне скучно! Делать нечего.
Дня два бабушка терзала пряжу, у нее, видимо, был такой же талант к рукоделию, как у меня.
— Ах, доченька, мне уже и двигаться-то невмоготу, — жаловалась бабушка тете, — на ногах не держусь, а она мне сует в руки нитки и спицы: «Хоть вязала бы, что ли, бабка, если ничего больше не можешь». А у меня до того глаза болят, уж до того болят.
Тетя разговаривала с мамой все более резко, дядя Венда стал холоден, лишь сама бабушка оставалась сладкой как мед. Льстивым голосом уговаривала она маму пойти с отцом в кино.
— Ступайте, ступайте, Ярушка, покуда еще молодые, а я с детишками посижу. С радостью посижу.
Вечера, проведенные с бабушкой, стали для нас кошмаром. Мы с братом жалели о наших играх в цирк, о придумывании всяческих историй и сказок.
— Ярча, а что, если б у людей были хвосты, как у зверей, — начинал брат, — как ты думаешь, носили бы они на хвостах банты?
— Тетя Тонча уж наверняка бы носила.
— У нее хвостик был бы пушистый, ангорский, она бы его завивала.
Мы разобрали всех знакомых: кому определили хвост лисий, кому — голый, крысиный, кому — крючком, как у поросенка. И покатывались со смеху целыми часами над собственными выдумками.
А сколько сказок мы сочинили! Про зайчиков, которых застрелили, потому что они пошли в костел, вместо того чтоб грызть в огороде капусту, про кошку, у которой вместо котят народились флажки, про лягушек, что стали прелестными бесенятами.
Но теперь рядом сидела и вздыхала бабушка, она искренне хотела нас позабавить и заплетающимся языком декламировала французские стишки. Вскоре начинала сама себя жалеть и лить слезы.
— Спать хочу, хочу спать, — хныкал Павлик. Я хваталась за коляску: поскорее бы перебраться в комнату, скрыться от бабушкиных глаз.
— Я его сама отвезу, нашего бедненького, нашего великомученика, святого нашего, как бы ты его не уронила.
Коляска налетала на стены, на мебель, стукалась о двери.
Позже брат добился, чтоб после ухода родителей мы сразу же ложились спать. Бабушка оставалась на кухне, а мы в комнате потихоньку шептались. Ненависть больного ребенка переросла в навязчивую идею. Павлик додумался, до того, что уверял, будто бабушка хочет нас убить.
Он прислушивался к ее тяжелым шагам, от которых сотрясались стены, и в ужасе шептал: «Слышишь, вот она подошла к ведерку с углем, теперь берет кочергу, вот идет к дверям, сейчас двери откроются…»
Бабушка действительно открывала двери.
— Спите, детки? Спите?
Мы не дышали, Павлик сжимал мою руку, впивался в ладонь ногтями, рубашка на нем становилась мокрой от пота. Но по молчаливому уговору мы свои страхи от родителей скрывали. Может быть, стыдились, может быть, из деликатности. Мы просто потихоньку запирались, а если бабушка ломилась в двери — притворялись спящими.
Мама, однако, догадалась обо всем. И папе больше никуда не удалось ее выманить, она упорно сидела с нами дома.
Но дом, в прямом смысле слова, мы утратили: ни у кого из нас не было ни минуты покоя, и днем и ночью повсюду бабушка, бабушка со своими штучками, со своими рыданиями. Мы превратились в вечно преследуемых, загнанных, измученных людей. Лучше бы скандалы, когда напряжение разрешается криком, но бабушка опутывала нас сетью вечной своей ласки, душила, словно густая влажная мгла, от которой человек не в состоянии скрыться, с которой не в силах справиться.