— Что тут происходит? — спокойно спросил он.
— Она вышвырнула мать на улицу!
— Без пальто! В этакий холодище!
— А кто вам это сказал? Мать, да? Вы что, не знаете ее, что ли? Ей-богу, странно!
Его спокойный, презрительный тон подействовал на них, словно ушат холодной воды. А может быть, их привел в чувство свет. Они увидали наши перепуганные глаза и обессилевшую, смертельно бледную маму.
Отец тоже испугался. Он привык к ее худобе, но тут, видимо, в минуту сильного душевного напряжения, понял, что мама совсем плоха и вот-вот рухнет.
Сжав челюсти, стоял он бледный и страшный, и тетя с дядей невольно попятились к двери.
— Прибежала к вам, говорите, вот и оставьте ее у себя! Пусть за нею ходит тот, кому она была матерью, а я здесь ни при чем. С нас и своего горя хватает.
Мама все молчала. Как только мы остались одни, она стала метаться по квартире. Из комнаты в кухню, из кухни в комнату, туда и обратно, взад-вперед. Что-то, видимо, в ней сдвинулось и уже не могло остановиться. Это лихорадочное безмолвное метание перепугало нас всех именно своей бессмысленностью.
На столике возле Павлика лежала мандаринка, мама на ходу схватила ее, очистила и стала засовывать в рот дольки. Это перепугало нас еще больше: мы впервые видели, чтоб мама позволила себе съесть апельсин или мандарин — каждый кусочек послаще она отдавала нам.
— Вот и получай за свою глупость, — спокойно сказал папа, — теперь ты по крайней мере ее окончательно раскусила. Даю голову на отсечение: никто ее у себя не оставит.
Он медленно и спокойно расшнуровывал свой тяжелый башмак.
— Ты что, Павлик, уж не ревешь ли? Мужчина, а хлюпаешь! Можешь себе представить ревущего Винету?
— Да-а, я не Винету, я Соколиный глаз, — всхлипнул Павлик.
Отец приготовил кофе, нарезал хлеб, уложил нас спать, а мама нервными шагами все еще мерила комнаты. Вдруг остановилась, налила воды и жадно выпила всю чашку залпом.
— Больше дурой не буду, — сказала она странным, хриплым голосом.
— Еще как будешь, — усмехнулся папа.
Спор папа выиграл, голову ему не отсекли — бабушку действительно никто у себя не оставил.
Она, бедолага, явилась к нам на другой же день и разговаривала так же сладко, как и раньше. То ли притворялась, то ли действительно не ведала, что творит. Но папа был тверд как кремень. Он выхлопотал ей место в Крчи. Навещать ее ходил сам, мы больше так никогда бабушку и не видели.
Последовавшие два удара навсегда лишили ее рассудка, она никого не узнавала, огромное ее тело еще долго жило, но беспокойная и непостижимая ее душа была уже мертва.
У нас все образовалось, мы постепенно приходили в себя, распрямлялись, как помятая трава. Дядя и тетя помирились с мамой и долго потом вспоминали, как из-за бабушки переругалась вся семья. Даже находили в себе силы смеяться над происшедшим.
После большого перерыва нас опять навестил дедушка. Он пристально посмотрел на маму, словно увидал ее впервые, в его взгляде были жалость и сочувствие: «Да, девочка, я уже все это давно пережил, — казалось, говорили его глаза, — и тебя она тоже довела до ручки, а?»
Но вслух он не сказал ни слова, только головой покачал.
Мы с Павликом так никогда и не забыли этой сцены, в глубине наших детских душ остался осадок горечи. Мы отыгрались на бабкиной фотографии. Исцарапали, искололи булавками, заплевали. Мама нас за это как следует взгрела.
— Что бы там ни было, она ваша бабушка. А бабушку вы обязаны любить!
Обязаны, да не можем. Мы ее не любили, хотя никогда не слышали от нее ни одного худого слова.
ИДУ УЧИТЬСЯ
В пятом классе папа решил, что мне нужно продолжать образование. Мама решила, что продолжать образование не нужно, а следует учиться на портниху. Сама я еще ничего не решила, и выбор мой колебался между артисткой, кухаркой, пастушкой и учительницей. Охотнее всего я стала бы женщиной-змеей или жонглером, ну в крайнем случае канатоходцем, но я уже знала, что для этого нужно заниматься с ранних лет и время мое ушло.
Очевидно было одно — не существовало на свете профессии, которая привлекала бы меня меньше, нежели шитье.
— Научиться можно всему, — уговаривала мама, — будешь хоть себя обшивать. Посмотри на тетю Тончу, что ни день — новое платье.
Наша пани учительница стала готовить меня и еще нескольких учениц к экзаменам в гимназию, а мама заставляла вышивать салфеточки. Тетя Марженка нарисовала красивые, заманчивые узоры: на одной салфеточке изящная танцовщица, мухомор в шляпке горошком, а рядом с ней — коренастый боровик с трубкой во рту; на другой — пастушок с утками; на третьей — маленький голландец на фоне ветряной мельницы. Одна салфетка краше другой.