Родители Зорки уже немолоды — у Зорки была еще старшая взрослая сестра. Семья на редкость добрая и гостеприимная. Их приветливость и любезность меня чуточку тревожили — моя бабушка надолго дискредитировала в моих глазах эти прекрасные человеческие качества. Стоило кому-нибудь заговорить со мной слащавым тоном, как я сразу же настораживалась.
Зоркины отец и мама были евангелистами и строго придерживались заветов своей веры. Они воспитывали детей по Коменскому. Обе дочери с ними очень считались. Но тем не менее Зорка, так же как и я, мгновенно угадывала каждый воспитательный маневр и бунтовала при посягательстве на ее независимость и чувство собственного достоинства.
Она органически не умела подчиняться, и при малейшем намеке на приказ или выговор лицо ее кривила гримаска.
— Да, да, да! — отвечала она, не дослушав до конца, и тащила меня прочь.
Дома Зорке приходилось разговаривать чистым литературным языком, как и в школе, она не посмела бы брякнуть дома «кол», «содрать», «геограшка» или «матика» — этого бы ее родители не снесли. Зорка знала словечки и похлеще и как-то раз насмерть оскорбила мою маму, заявив:
— Люблю ходить к вам, у вас можно выражаться, как на улице.
Зорка не предполагала, что и у нас дома детям тоже разрешается далеко не все, просто мама не считает грубостями ходовые, сочные выражения.
Маме не слишком нравилась моя дружба с Зоркой, да и Павлик ревновал меня к ней. Он первый понял, что я нахожусь под Зоркиным влиянием.
Я поглядывала на нее еще в начальной школе, и сблизила нас та самая «религиозная война» с ее подружкой-католичкой. Когда они помирились, Зорка меня бросила. Нас снова сдружила общая дорога в гимназию. История повторялась несколько раз. На время Зорка привязывалась к новой подружке, бросала меня, но всегда возвращалась. Как обидно мне было, когда Зорка заводила новую фаворитку и прекрасно обходилась без меня, зная, что я подожду, пока она снова меня не позовет. Я всегда дожидалась, но мой любовь уходила и наконец совсем угасла, когда Зорка переехала в другой район и перешла в другую школу.
Моя дружба подвергалась тяжелым испытаниям, особенно в утренние часы. Я заходила за ней в семь утра и изо дня в день заставала еще неготовой.
— Сейчас, только ополоснусь!..
Зорка шла в ванную, а ее мама в это время готовила завтрак — кофе с молоком и две булочки с маслом и клубничным джемом. Волосы у нее были не уложены, на свободном утреннем пеньюаре болталась седеющая коса. Одевалась она всегда в белое и утрами казалась помолодевшей и какой-то беззащитной. Я отказывалась от предложенной еды и впивалась взглядом в кухонные часы.
Обеды и ужины подавались в столовой на большом столе, но утренняя трапеза проходила в просторной, залитой солнцем кухне.
— Поторапливайся, уже четверть.
— Знаю.
— Ничего с ней не поделаешь, — улыбалась ее мама, — ты тоже так копаешься?
— Да.
Ее мама была моим союзником, но я не могла предать Зорку. Такое случилось лишь однажды, в самом начале нашего знакомства, когда я растерялась от неожиданности.
— Ты тоже жуешь угол подушки?
Вопрос показался мне столь нелепым, что я только и сумела пробормотать, заикаясь, что нет, мол, мне и в голову не приходит жевать подушку…
— Вот видишь, а наша Зорка перед тем, как уснуть, жует угол подушки!
За эту воспитательную сентенцию Зорка всю дорогу со мной не разговаривала, а я каялась и с той минуты готова была признаться во всех несуществующих грехах.
…Я слежу за минутной стрелкой, Зорка медленно размешивает кофе, откусывает булку, разглядывает отпечатки зубов на масле и джеме, и в ее глазах мелькает усмешка. Аничка давно убежала одна, я стою, не сажусь, чтобы Зорка поторопилась. Но она спокойно наслаждается завтраком.
Каждый ее глоток меня мучает, я считаю всякое опоздание, а тем более в гимназию, чуть ли не преступлением — так меня воспитал отец. Через пять минут часы пробьют половину, а Зорка еще только отправляется после завтрака чистить зубы. Не помня себя от страха, я хватаю портфель — он сложен с вечера, — пальтишко, туфли.
Мчимся галопом. Без четверти мы на Штроссмайраке (о, если б Зорка дома так произнесла название улицы!), в гору тащимся еле-еле, у Зорки посинели губы, я задыхаюсь, мы придумываем всевозможные причины и отговорки. Время бежит неудержимо, но Зорка останавливается на рынке и с олимпийским спокойствием покупает яблоко, иногда красное, иногда желтое. На переменке она разламывает его пополам и половинку протягивает мне. Я обошлась бы и без яблока, лишь бы Зорка не задерживалась. Я все поглядываю и поглядываю на часики, подарок отца, он преподнес их мне в первый день, когда я пошла в гимназию.