Наша вожатая была старая дева с нечистой кожей, добрая, готовая пожертвовать собой и болезненно целомудренная. Она, как могла, избегала совместных мероприятий с мальчишескими отрядами, бойскаутов с голыми коленками считала не «братьями», а чуть ли не врагами.
Как-то мы нашли в урне привядший букет, и тут же кому-то пришла в голову мысль подарить его нашей вожатой. Мы натерли глаза луком и отправились поздравлять ее с замужеством.
— Теперь, сестра, ты от нас уйдешь, — проливали мы крокодиловы слезы, — что же будет без тебя делать отряд, ведь ты выходишь замуж!
Она, бедняжка, растрогалась и принялась уверять нас, что мы введены кем-то в заблуждение, только тут я поняла неуместность и жестокость нашей шутки.
Очень быстро нам опротивели и скаутские вечера. Мы с Зоркой пытались их оживить, отыскали интересные рассказы, которые я переложила для исполнения на сцене, но аскетической душе нашей вожатой были чужды любые идеи, кроме скаутских. Мы до обалдения разыгрывали разную ерунду: например, сценку про избалованную девочку, которая, став скаутом, закалилась и поздоровела.
Пропаганда закаливания особенно ценилась в те времена, когда сотням тысяч наших сверстников нечем было обогреться, негде спать, нечего на себя надеть.
Наши добрые дела сводились к благотворительности — вместе с пожарными мы участвовали в операции по сбору одежды.
Оркестр пожарной команды, сидя в машинах, гремел, услаждая слух дарителей во время воскресного пробуждения, а мы, наряженные в национальные костюмы с различными нашивками на рукавах, звонили в двери вилл и просили пожертвовать старье. Кое-где уже были приготовлены свертки, кое-где с трудом продирали заспанные глаза и рылись в шкафах, а мы перетаскивали барахло в автомобили. Наш синеглазый пожарный посматривал на нас с пренебрежением — видимо, он ожидал «сестер» повзрослее.
Я относилась с пиететом к добрым поступкам вообще, но была уже достаточно взрослой, чтобы ненавидеть благотворительность. Поношенная одежда и стоптанные башмаки на время выручали бедняков, но вся эта акция унижала как дарителей, так и одаряемых.
Воцарилась взаимная ненависть. Нищие ненавидели господ, которые откупались подачками, а благодетели ненавидели голытьбу, что вечно клянчит и не слишком-то благодарна за остатки супа или поношенную жилетку. Дамочки, кроме бесконечных пересудов о прислуге, рассказывали теперь друг другу истории про нищих — миллионеров или про побирушку, что выплеснула не понравившийся ей кофе прямо на лестницу, о симулянте, закопавшем свои здоровые ноги по колено в землю, чтоб изображать инвалида, о безработном, у которого всегда найдется, на что выпить.
Оговоры эти были сами по себе беззлобны, просто людям не хотелось верить в страшную нищету, и они пытались найти виновных. А таковых сподручнее искать среди самих бедняков, нежели в правительстве.
В школу мало или, вернее, ничего не проникало из большого мира. Мы знали лишь, что бедность — явление нормальное и что самый счастливый человек тот, у которого нет даже рубахи, что безработным выдают вместо денег талончики на продукты, а то они, чего доброго, промотают на пустяки десять крон ежедневного пособия. Талончиков на продукты — их называли жебраченки[37] — хватало лишь на хлеб да на смальц. Когда мама хотела меня уязвить побольнее, она утверждала, что я противная, как квартплата, ибо не существовало слова хуже. Люди покидали насиженные гнезда, переселялись в аварийные дома, подлежащие сносу, в вагоны, в пещеры.
— Странно, — заявила наша преподавательница, — эти «пещерные» люди сохраняют вполне человеческий облик, я сама видела, как дети выбежали из пещеры, бросились обнимать свою маму и расспрашивали, что она им принесла. Совсем как мой сын. Они, видимо, отнюдь не считают себя несчастными!
Существовали целые теории о том, что бедные, мол, легко переносят любые неудобства и голод. Конечно, в школу не доходили сведения о засилье вшей в Словакии и в Подкарпатской Руси, где били в колокола, когда приближался судебный исполнитель, и люди защищали свое жилище косами и цепами, как во времена гуситских войн. За три года кризиса жандармы застрелили двадцать девять человек, раненые убежали, боясь ареста, тяжелораненые долго лежали без всякой помощи.
Школа закрывала свои двери, отгораживаясь от событий. Выл осужден за фашистский путч генерал Гайда, фашиствующий политикан Стржибрный замешан в аферах. В газетах мы могли прочитать все до мельчайших подробностей, но в учебнике истории эти люди оставались героями Сопротивления. Махар выступал на страницах бульварных газет с непристойными, желчными выпадами в адрес президента, но по инерции оставался в нашей хрестоматии.