Очевидно, считалось, что этот полный отрыв от реальной жизни должен был вызывать в нас ощущение надежности и веры в постоянство идей и человеческих характеров, но для этого учеников пришлось бы наглухо отрезать от живой жизни, от происходящего. Противоречия между действительностью и тем, чему нас учили, были столь сильны, что мы волей-неволей искали собственную правду.
В самые тяжкие времена кризиса матери, чтобы прокормить семью, ходили стирать и прислуживать в чужих домах, а оставшиеся без присмотра дети становились жертвами улицы. Создавались благотворительные детские приюты. В Голешовицах приют был расположен в деревянном бараке, окруженном садом, — «Легия малолетних». Детям здесь выдавали завтрак, они могли готовить уроки, ухаживать в саду за грядками. Здесь командовала строго-ласковая и, как это обычно бывает среди благотворительниц, немного чокнутая учительница. Она с утра до ночи бесплатно возилась с детьми бедняков: выводила вшей, направляла ребятишек во вновь открытые диспансеры на рентген, кормила и одевала. Деньги же получала от публичных лекций, что читали ее коллеги, показа кинофильмов, курсов иностранных языков и уроков ритмики, где оплата производилась в зависимости от достатка семьи.
Зоркины родители всерьез верили в демократизм нашей буржуазной республики и не без задней мысли посылали своих детей в Голешовице. Но моя мама утверждала, что мы лишь занимаем чужое место, и пускала меня только на курсы. Тогда и Зорка решила присоединиться ко мне — ей вскоре наскучило в Голешовицах.
Но главное — мы стали взрослеть. Со мной происходили странные вещи — полное отсутствие аппетита сменилось волчьим голодом: если раньше я через силу проглатывала утром половинку рогалика, то теперь легко уминала полбулки и выпивала две кружки кофе. Я стала расти не по дням, а по часам, росла прямо на глазах.
— Возьму и положу ей кирпич на голову, — грозилась мама, — ко всему прочему еще вымахает длиннющая, как неделя до получки!
Поэтому я старалась сутулиться. Стоило мне с кем-нибудь встретиться, как сразу же начинались восклицания: «Господи, до чего же ты вытянулась! Царица небесная, девочка, куда же ты растешь!»
Я сама была так ошеломлена этим обстоятельством, что папа, нарушив обычное свое молчание, объяснил мне, какие выгоды сулит человеку высокий рост.
Не успела я после его вмешательства примириться со своим несчастьем, как вдруг расти перестала. Мне исполнилось двенадцать, и я стала раздаваться вширь. Развитие шло неравномерно, какими-то скачками.
Из тех «диких» денег мне приобрели выходное платье, оно было совсем как новое, но я уже влезала в него с трудом. И с еще большим трудом вылезала. Дышать в нем было просто невозможно.
Стоял теплый день конца весны, и я чинно вышла прогуляться с Лидункой. Я уже догнала ее ростом, но страшно завидовала ей: еще бы, она на четыре года старше, да к тому же на ней голубое платье с воланами, ажурные перчатки, шелковые чулки и шляпка.
Червь зависти грыз меня так сильно, что, по-моему, было слышно, как он ползает в моей груди. Дунул вызванный моими мольбами ветер, подхватил Лидункину шляпку и кинул ее прямо в грязь. Лидунка бросилась следом, подняла поруганную белизну — шляпку с лентой одного цвета с платьем — и укоризненно глянула на меня. Конечно, догадалась, что это я наколдовала. Всю дорогу у нее было оскорбленное выражение лица, а я гордо шествовала в своем платьице в мелкую клеточку с пелеринкой и старалась не дышать.
— На девчонке все швы скоро полопаются, — ворчал дядя Йозеф. — Тонча, у тебя платьев полон шкаф, что тебе стоит: два-три шва — и ей новое платье? А?
— Можно-то, можно, — отвечала тетя Тонча, — так ведь она ростом повыше.
— Ну и что? Будет носить короткое, только и делов!
Тетя долго голову не ломала, прострочила платье по бокам на машинке, чуть сузила — и все. И для меня наступила эра щегольства в несколько странных туалетах. Тетиных округлостей я еще не успела приобрести, и платья висели на мне как на вешалке. Мне запомнилось одно, зеленоватое, с широкой расклешенной юбкой. А для особо торжественных случаев — из шифона цвета бордо, юбка плиссе, а сверху фигаро из кремовых присобранных кружев. К этому воскресному туалету я носила белые полотняные туфли, начищенные мелом до такой степени, что каждый мой шаг сопровождало белое облачко.