Наши до сих пор не знают, что Павлик умеет сам отпирать двери. Это наша тайна.
Павлик читает, я хриплю и кашляю, бросаю пальто на стул и за дверцей шкафа сдираю с себя мокрое платье, накидываю халат и валюсь на табуретку.
— Давай поболтаем, Ярча?
— Ну, начинай!
— Нет, начинай ты…
— Нет, нет, ты начинаешь лучше…
— Ладно. Когда я стану путешественником… — говорит братик.
ПРОЩАЙ, НАШ МАЛЕНЬКИЙ, МАЛЕНЬКИЙ МИР!
Мой брат плакал редко, слезы он применял лишь как надежное средство, когда ему требовалось добиться своего. Физически он страдал меньше, чем полагали посторонние, и твердо верил, что поправится, — у него еще отсутствовало чувство времени, и, видимо, ему казалось, что болеет он не так уж давно.
Когда мама утром умывала и переодевала его, он сладко потягивался в своей коляске и говорил:
— Как я рад, что живу на свете. Как хорошо!
Туберкулез поразил постепенно все органы, но был милосерден и не терзал мальчика болями. Иногда, довольно редко, у брата появлялся новый свищ, и нужна была небольшая операция.
Врача ждали лишь к вечеру, и родители выпроводили меня из дому погулять. Я бродила по освещенной Белькредке и разглядывала витрины, опасаясь возвратиться слишком рано. Неожиданно кто-то положил мне руку на плечо. Тетя Тонча.
— Ты что тут делаешь так поздно?
— Доктор Павлика оперирует, — сказала я с важностью.
Мы пошли вместе. Она немного помолчала.
— Ты уже большая, Ярча…
Я знала, что сейчас произойдет что-то страшное.
— Мама не хочет тебе говорить, но тебе надо знать. Павлик умрет, и для него это будет лучше. Будет лучше, ты уж мне поверь.
Мне кажется, в глубине души я сознавала это. Но сейчас наступила жестокая минута! Ничего не поделаешь.
Я молча шла по освещенной улице и вдруг заметила витрину, полную живых цветов, нереальных в сыром, мглистом вечере, расплывающихся яркими цветными пятнами.
— Может, не нужно было говорить, но лучше, чтоб ты подготовилась. Для него это будет освобождением, вы должны его отпустить.
Отпустить? Но куда? Куда, Павлик?
Пятна опять обретают предметность. Радуга — это фонарь. Растекшаяся темная масса уплотнилась и стала башней костела. Перед нами пыхтит грузовик. Облачко белого пара превращается в холодную крупу, и ветер швыряет ее мне в лицо.
Я сразу повзрослела, узнав эту тайну, я кажусь себе старой, старше тети, которая бросает на меня испытующие взгляды. Я знаю, она жалеет о сказанном, ведь сказано слишком много.
— Да, я догадывалась…
Хоть ее успокою, зачем ей разделять мою боль? Я расстаюсь с ней и вхожу в дом.
Павлик вовсю хохочет и сжимает в руке серебряную пятикроновую монету.
— Это мне доктор подарил, чтоб я не кричал!
Доктор — добрый чудак, что не мешает ему чертовски любить деньги. Пять крон для Павлика ему дал в передней папа, за визит он денег не берет, оплата идет через кассу.
Я гляжу в сияющие глаза братика, ресницы еще влажны, и мое вечернее блуждание кажется наваждением. Смерть никогда не войдет в эти стены! Мы не отдадим ей Павлика!
Но спокойствие недолговечно. Меня заметили в «Легии малолетних», и дама-благотворительница, функционерка «Лиги Масарика по борьбе с туберкулезом», не смогла поступиться своей совестью: ведь я ежедневно рискую заразиться.
Я не присутствовала при переговорах, но меня и по сей день мороз подирает по коже при мысли, как страшно было решить родителям, кто из детей останется дома. Был предъявлен ультиматум: либо они отдадут в лечебницу брата, либо отправят в приют меня. У отца сомнений не было, но мама ходила как лунатик: ее истерзала борьба сердца с рассудком.
В конце концов она поддалась советам знакомых и, видимо, папы и решила оставить дома меня. Но никогда мне этого не простила.
— Знаешь, что, Павел, — весело сказал папа, — хоть ты и боишься больницы, как я понимаю, но дома навряд ли поправишься.
— А там я выздоровею?
— Да, в больнице непременно, там докторов — целая куча и профессора есть, знаешь, сколько уже таких вылечили?!
— Тогда я пойду в больницу, — с восторгом согласился Павлик.
Он ожил и все шутил, шутил. Надежда удесятерила его жизненные силы, состояние улучшилось, он даже мог сидеть в своей коляске.
Мама добыла коробку из-под маргарина для его книжек и игрушек и поставила в передней, чтоб не мозолила постоянно глаза. Побежала кое-что купить, а когда вернулась, коляска оказалась пустой.
Непостижимо! Квартира заперта, нигде ни следа посторонних, ни Павлика. Мама в отчаянии металась из кухни в комнату, в голове роились самые фантастические мысли, как вдруг она услыхала какой-то странный звук. Брат не сумел сдержать смеха.