В классе господствовала круговая порука, и дома я о своей соученице даже не заикнулась. Девочка была тихая, миленькая, ничем не привлекающая к себе внимания. Лишь в третьем классе она начала вдруг чрезвычайно быстро развиваться, расцвела, располнела.
— Ваша подруга тяжело больна, — в один прекрасный день объявила нам классная дама, — и к вам больше не вернется.
Мы переглянулись. Мы не могли поверить, что болезнь может проявляться подобным образом. Странные симптомы. Может быть, другие девочки знали больше, чем мы с Зоркой, но до нас ничего не дошло, а возможно, мы еще не понимали намеков.
Но сейчас, в больнице, мои собеседницы не пощадили моего целомудрия — я не краснела, а только становилась все бледнее — и открыли мне правду в ее жестокой наготе. Я вновь пережила всю сцену на ипподроме: унизительную скачку на осле, липкие присоски руки, до которой я даже не дотронулась.
Я недоумевала и радовалась, что не попалась в паутину, в которой запуталась моя однокашница. Она понимала, что поступает скверно, иначе бы не прятала свои часы и колечки. Но ведь и я тайком прилепляла к перилам жевательную резинку, купленную на украденные деньги. Я тоже чуть не переступила роковой рубеж.
— Чем важней пан, тем большая он свинья, — завершила официантка своеобразную просветительную лекцию.
Молодая, но уже отцветшая, с прекрасными волнистыми волосами, с одутловатым, неестественно бледным лицом, она после скарлатины подхватила ревматизм, ноги и руки у нее отекли.
— Теперь уж и лестницу мыть не дадут, — проговорилась она, и мы догадались, что она уже давно не работает официанткой.
Однажды ей принесли передачу — тощую ваночку без изюма и ничуть не сдобную. Она угощала нас, а в глазах ее стояли слезы.
— Тетке самой есть нечего, уж лучше бы я ей не писала! Да только, кроме нее, у меня никого нет на всем белом свете!
— Вот и живите у нее, пока не найдете работу.
— Сесть ей на шею? Она, глупая, даже не подозревает, чем я в Праге занималась.
Накануне, перед выпиской, она выпросила у сестричек снотворное и проглотила все разом. Лежала отекшая, апатичная, но осталась жива.
Я вернулась из больницы совсем иной — одним прыжком навсегда вырвалась из невинного мира детства.
Зорка принесла мне ананасовый компот в жестяной банке, у нас в квартире несколько дней стоял его тонкий аромат. Она проходила со мной пропущенное, но учебники казались мне ненужными, а Зорка — просто милым ребенком. Я не решалась внести в ее душу разлад, поделившись своими сомнениями насчет устройства большого мира.
На Каю и Богоушека я и вовсе смотрела как на грудных младенцев — их ссоры из-за «Спарты» и «Славии» больше меня не трогали.
Одна лишь Штепка поняла, что со мной творится. Она окинула меня долгим взглядом.
— Ну и вымахала же ты! Пошли в Стромовку?
Стояло самое начало весны, мое любимое время года, когда слезы последних сосулек превращаются в безудержную капель. Она брызжет на волосы, на нос, прозрачные ручейки омывают мощеные тротуары, ветви деревьев окрашены в лиловатый цвет. А воздух чуть отдает горчинкой.
Подбираю тополиные сережки, вот уже пригоршня полна, но брезгливо отшвыриваю их, ведь мне некого пугать гусеницами — брата нету дома. Я отвыкла от него, но иногда страшно тоскую.
На мое письмо, написанное азбукой Морзе, он ничего не ответил.
Первый визит окончился неудачно. В лечебнице был карантин.
— Ей уже исполнилось четырнадцать?
— Нет, — честно сознался отец.
— Тогда, к сожалению, не могу пропустить.
Я разрыдалась так бурно и неудержимо, что сестра пожалела меня. Она согласна была меня впустить, но я не хотела идти к Павлику заплаканная и не могла остановить рыданий.
Во время второго визита я поняла, что брат совсем отдалился от нас, он жил в ином мире, и я была там незваным гостем, чужаком. Павлик выглядел хорошо, загорел, повеселел. Его бархатные глаза светились каким-то новым, теплым и мягким светом.
На соседней койке лежала такая же больная девочка, с красивым личиком, с накрашенными губами и щеками. Сейчас она покрывала себе лаком ногти. «Вот почему Павлик не ответил на мое письмо, — подумала я ревниво. — Я ему больше не нужна».
— Они с Павликом любят друг друга, — сказала нам потом девочкина мама, — здесь такое не полагается, но Павлику с Боженкой разрешили лежать рядом.
— Сколько вашей Боженке лет?
— Исполнилось двенадцать.
— И уже красится? — усмехнулась моя мама.