Я осталась одна. Одна с братиком.
КАК ВЫГЛЯДИТ СМЕРТЬ
В тот год, когда Дед Мороз принес нам братца, на рождество собралась вся мамина родня. Я получила кучу подарков, они не умещались у меня в руках, я нагибалась за одним и роняла на пол два. В конце концов у меня их отобрали, и тут я произнесла сакраментальную фразу, которая на долгие годы попала в семейные анналы:
— Столько всего у меня было, а теперь остался кукиш с маслом.
Взрослые смеялись и вручили мне самый дорогой подарок, голыша Павличека, у которого было точно такое же одеяльце, такой же свивальник, такая же распашонка и такие же пеленки, как у моего братца. Словно бальзам пролился на мои раны, теперь у меня тоже был сынок, такой же, как у мамы.
Смех, вызванный моей репликой, немного поднял общее настроение. В сущности, случился пустяк — бабушка разгрызла гнилой орех.
Бабушка страдала одышкой, целыми ночами не спала и к этому времени совсем высохла, а ведь когда-то она была веселая, как воробышек, постоянно напевала и легко перебегала с места на место. Каждый год она рожала по ребенку, но больше их схоронила, чем сохранила, поначалу поливала могилку слезами, а потом лицо ее вновь озаряло солнышко. В старости от нее исходило робкое, теплое сияние, и каждый старался его сберечь.
Мой папа очень любил бабушку, теща была единственным человеком, который умел высечь из его души искру довоенного веселья, с ней он шутил, шалил, озоровал.
Никогда, ни при каких обстоятельствах не разрешалось начать рождественскую ваночку[4], не дождавшись рождественской звезды, тем более первую мирную ваночку, муку для которой собирали целый месяц. Но папа бросился перед бабушкой на колени (ведь он не пробовал ваночку целых семь тощих лет), бабушка не смогла устоять и сама протянула ему нож. Истины ради следует признать, что ваночку он не отведал, а уничтожил целиком, даже не отлепив подгоревшей снизу бумаги. Папа смотрел сквозь пальцы, когда бабушка стала обучать меня поговоркам собственного сочинения, к примеру: «Танцевали да плясали, портки полные наклали» — или что-нибудь еще почище… Этого он не разрешил бы никому на свете, а тут и глазом не моргнул.
Папа часто выступал с чтением стихов, я запоминала стихи, которые он учил дома, быстрее, чем сам папа. И вот в таинство поэзии Горы[5], Неймана[6], Волькера[7] и Безруча[8] ворвались не слишком пристойные бабушкины прибаутки. Мама злорадно посмеивалась: она знала, какое отвращение вызывает у папы любое грубое слово (это после семи-то лет войны!), и швыряла их в него из чистого озорства, как дети швыряют «собачек» или комки грязи. Маме отец за это выговаривал, но бабушка могла позволить себе все, что угодно: в ее устах слова словно бы очищались и звучали не грубо, а скорее шутливо. И теперь, когда бабушка обнаружила в своем орешке гнилое, почерневшее ядрышко, у присутствующих перехватило дыхание, но все, спохватившись, принялись, перебивая друг друга, убеждать ее, что это пустое суеверие, приводили тысячи примеров. Сразу же после нее разгрыз гнилой орех дядя Богоуш, мамин старший брат.
— Вот видите, значит, и Богоуш тоже умрет, — хихикнула тетя Бета и зажала рот ладонью. Такая уж она была — слова вылетали изо рта раньше, чем голова успевала подумать.
— А ведь орехи-то покупала ты, — огрызнулся Богоуш, — тебе всучили гнилье, а хоронить собираешься нас всех.
Если бабушка осталась в моей памяти как свет, то дядина темная тень омрачала все. До чего же мы, дети, боялись его хмурой физиономии! У нас часто рассказывали, будто однажды кошка разлила молоко, а дядя схватил ее и вытер ею стол. Этот случай — а может быть, просто детский вымысел — ужаснул меня, я представила себя на месте кошки и старалась держаться подальше от дядиных рук. В его присутствии мне всегда чудилось, будто вот-вот он схватит меня и вытрет мною стол.
На самом-то деле он никого никогда не обидел, просто он отличался от остальных братьев и сестер. Все они были разговорчивы, шумливы, подвижны, в доме постоянно звучали песни, хохот, остроты и шутки.
Один лишь Богоушек был молчальником и тугодумом, он вечно сидел в сторонке, опустив голову в ладони. Был он самым рослым, самым красивым, но прятал от людей свое мрачное лицо. Он, единственный в семье, иногда пил и тогда кручинился еще больше. К вопросам был глух, уговоры на него не действовали, никого он к себе не допускал. Одна лишь бабушка осмеливалась подойти и ласково дотронуться до его опущенной на стол темноволосой головы.
— Оставьте его в покое, раз человек пьет, стало быть, знает почему!
6
Нейман, Станислав Костка (1875—1947) — известный чешский поэт, один из родоначальников социалистического реализма в чешской литературе.
7
Волькер, Иржи (1900—1924) — известный чешский пролетарский поэт, один из основоположников марксистской критики в чешской литературе.