ВОЗВРАЩЕНИЕ В РАЙСКИЕ КУЩИ
Я полюбила Голешовице с их дымом и садами, подслеповатыми фабричными окнами, но глаза мои постоянно искали зелень. Я знала все деревья наперечет и даже маленькую березку, чудом укоренившуюся на площадке под окном третьего этажа фабрики. Маленький побег превратился в деревце. Я знала, из какой трещины на мостовой выглянет трава, где вознесет свое маленькое солнышко одуванчик, где из-под слоя листвы появится лиловый глазок подснежника, где зазвенят колокольчики-бубенчики, на каких путях львиный зев откроет свою крохотную пасть, заляпанную дегтем. Я знала все сады и палисадники и даже все цветы в окнах.
Но особенно очаровал меня один сад. Он был обнесен металлической декоративной оградой. Хитроумно переплетенные решетки на воротах (такие умел делать и мой папа), а за ними летом цвели розы, а весной — магнолии.
Людей в саду не было, или я их просто не замечала, я тихонько прижималась к ограде и любовалась чудом.
Цветок магнолии, весь словно из розового фарфора, у меня на глазах обронил лепесток. Он упал, как я и ожидала, тихо и не разбился. Лепесток лежал на траве, и мне нестерпимо хотелось завладеть хотя бы этим одним-единственным лепестком, потрогать его, прижать к щеке, вдохнуть его аромат.
Даже когда магнолия отцвела, покрылась листвой, превратившись в такое же дерево, как и все остальные деревья, я не могла пройти мимо. Мне казалось, расцветет еще один, ну хоть один фарфоровый цветок.
В нескольких шагах от сада проходила железнодорожная ветка, по шпалам прыгали дети. Моя школьная подружка, балансируя раскинутыми руками, ходила по рельсам. Я умела делать это лучше и показала свое искусство.
— Будешь с нами играть? — спросила ласково девочка со смешными косичками. — Меня зовут Киска.
Я была так поражена, что даже не назвала своего имени. Как же можно называть человека Киской?
— Киска? — протянула я недоверчиво. — Киска — ведь это кошка?
— Ага, Киска, — подтвердила моя подружка. — Кискин папа — фабрикант. Это их вилла за той решеткой.
Девочка мне сразу же понравилась, жаль только, что магнолия не цвела осенью. Мечта об одном-единственном лепестке магнолии была столь пылкой, что я решила подружиться с Киской любой ценой. Я мобилизовала все свои развлекательные таланты («ты можешь рассмешить даже дохлую козу», — льстили мне ребята), я из кожи лезла вон, понимая, что поступаю низко, гадко, что я, в сущности, продаюсь.
В самый разгар веселья, когда мы хохотали до слез, кто-то пробежал мимо. Взрослые, собравшись толпой, взволнованно переговаривались, и я услыхала вдруг, что на Поржичи рухнул недостроенный дом.
— Десятки убитых и засыпанных, их вытаскивают и вытаскивают…
В этот момент за металлической оградой появилась бонна под вуалью и позвала Киску домой.
А у меня было такое чувство, будто дом обрушился на меня, я пустилась бежать и, примчавшись домой, крикнула с порога:
— Там убитых вытаскивают и вытаскивают…
Я повторила все в таких выражениях, как запомнила, и мама накинулась на меня. Мне всегда попадало, когда я обезьянничала со взрослых.
Под руинами погибли шестьдесят человек, в большинстве рабочие, занятые на стройке. Общественность возмутилась, в похоронах приняли участие четверть миллиона граждан. Мама на чем свет стоит кляла правительство. Папа печально качал головой.
Республика была годом старше меня и не страдала детскими болезнями, она быстренько переняла пороки старших, более опытных государств. Парламент сотрясали всевозможные аферы, смердело то спиртом, то сахаром, то углем, на государственных поставках началась открытая спекуляция, процветали махинации, коррупция. В школу сведения о миллионных взятках не доходили, но ничто не помешало слухам проникать в наш маленький мир и нарушать наш покой.
Мне исполнилось девять лет, и в моем сознании эта катастрофа ассоциировалась с Киской. Ассоциация, конечно, произвольная, но я этого не понимала. Привыкнув к скрытности, я одиноко мучилась угрызениями совести: казалось, будто в случившейся беде есть и моя доля вины. Ведь о катастрофе я узнала как раз в тот момент, когда меня одолела не совсем чистая мысль: с помощью фабрикантовой дочки Киски пробраться к магнолиям.
Я считала себя предательницей и уже никогда не искала встречи с Киской, старалась забыть смешные ее косички и железную решетку обходила стороной. Магнолия казалась мне символом вероломства и, бывая в Стромовке, я теперь с недоверием смотрела на ее неестественно прекрасные цветы: холодные, искусственные, чуждые. Я больше не называла дерево магнолией и мстительно обозвала его орясиной.