Наш построенный маленький город, никогда не был профачен запахом бездомных детей или просьбами о лучшей жизни. В конце концов, я просто прятал весь этот сброд, чтобы она никогда не увидела где мы с ней на самом деле живём.
(Все эти убийства, ограбления, изнасилования, нищета, каннибализм).
Мы ходили с ней по чистым большим улицам, гуляли по зеленому парку, ездили на хорошей машине. Люди вокруг либо спешили по своим делам, либо приветливо улыбались. У нас всегда работали больницы, хотя по сути они были нам не нужны – вся зараза аналогично уничтожалась либо была затравлена на отрешенные районы нашего с ней городка. Моя любовь смеялась, кушала сладкую вату, показывала на картины городских художников, говорила насколько я ей дорог.
Когда она грустила, я рисовал дождь, и мы гуляли под ним. Когда она промокала до нитки и начинала скучать, я создавал солнышко и двойные радуги, которые имели намного больше, чем семь скучных цветов, как в обычной реальности. Мы разматывали с ней серпантинные ленточки и путаясь в них, бегали по полю, смеялись, продлевали жизнь наших чувств. Поле было настолько зелёным, а небо голубым, что казалось, будто глаза вот-вот ослепнут от переизбытка цветов. Все окружающие нас краски были усилены, отличались особой яркостью, врезались в подсознание, придавали нашей крови более живой цвет. Но для неё, для моей малышки, это был привычный контраст, она никогда не видела неба над домами тех, кто болен СПИДом, или раком последней стадии.
У них никогда не будет неба над головой, вместо него – пустота. Врачи пытаются помочь таким людям, прописать более дорогие краски, и несчастные, пытаясь выкарабкаться, тратят последние деньги на мнимое спасение. Спустя время, может через годик, другой, они понимают, что слушать доктора было глупо и наивно, ведь краски есть, а красить нечего. Пустоту ничем не заполнишь, она находиться слишком высоко, чтобы произвести замену или сойти с ума, чтобы обманывать самого себя, мол вот оно, красивое какое, как прежде.
Я всегда защищал её от суровой реальности этих серых (серых, для других людей) будней. Она здоровалась с приличными с виду людьми, улыбалась чистым и одетым детям, покупала свежие продукты, питалась соответственно здоровой пищей, гуляла по убранным улицам, отдыхала в фантастических местах. В нашем с ней городе не было отморозков, преступников, завистников, безработных и бродяг. Я вышвырнул весь этот сброд на окраину города, и установил систему защиты от проникновения на нашу территорию. За это отвечали, как автоматика, так и определенные люди, которым я поручил следить за неприкосновенностью границы нашего города.
Наши с ней рамки дозволенного были размыты, словно песочная стена после ливня. Мы делали такие вещи, о которых в детских книгах не напишут даже самые отбитые контркультурщики, хотя возможно найдутся и такие. За пределами стен нашего дома была одна жизнь, а внутри дома, в спальне – совсем другая. Кураж, не имеющий формы, ограничения, приличия. И всё это лишь давало пищу нашей системе жизни, подпитывало её настолько сильно, словно это было озеро посреди пустыни.
Я любил её всю, любил до мозга костей, любил от самого её обидного оскорбления и до самого приятного комплимента. И даже если бы мне пришлось отдать руку, или пускай даже две руки, в обмен на жизнь с нею, я бы не задумывался и ответил «нет проблем, давайте, я согласен». Моя любовь всё равно не заметит отсутствия конечностей, ведь мы живём в мире, где нету грязи и слёз, нету вопрошания к богу, равно как и его самого. Мы сами себе создатели и сами можем судить и наказывать. В нашем городе есть только одна важная вещь: наша с ней любовь. Я одариваю заботой свою любимую, защищая её от реалий этого пропащего общества, этой загнившей жизни. Она даже не подозревает об этом, ведь я вложил неимоверное количество сил, чтобы создать идеальное место, очищенное от этих мерзких неудачников, от этих переносчиков заразы и разложения разума.
Но всё когда-нибудь летит к чертям, как бы ты ни старался, ни пыхтел или тщательно продумывал любые варианты развития ситуаций, всегда найдется тот, на кого нельзя было полагаться. Именно так и произошло в тот день, и после этого, мне хотелось раствориться в этом сказочном месте, просто исчезнуть, потому что я не смог дать то, что так намеревался, дать ей охрану, огородить и вырастить в ней чувство беспечности и идею прекрасного.
Как-то мы шли с ней по одной из улиц. Дорога на ней была уложена лучшей швейцарской плиткой, а газоны настолько аккуратно подстрижены, что казалось словно мы играли в симс или смотрели на 3D изображение. Она держала меня за руку, а я смотрелся в витрину, прикидывая, насколько неотразимо выгляжу по стобалльной шкале. Она улыбалась, поправляла солнечные очки, весело идя спиной вперед, тянув меня за руки, что-то рассказывала. Это был ещё один хороший день, привычны для прогулки, обычный для повседневной жизни. Я поддерживал разговор, мы что-то обсуждали, шли по направлению к фонтанам на центральной площади. И тут я начал ощущать, что вокруг всё стало напряжённее, в воздухе чувствовалась вонь гниющей плоти. Сначала я не придал этому значение, я по-прежнему шутил, а Настя всё так же дурачилась. Но после меня охватила паника – вонь стала отчётливей, и меня почти моментально осенило вследствие чего она вообще появилась – в город проникнул какой-то больной бездомный и находиться он очень близко. Мы для него магниты, я тот – кто создал для него животные условия жизни, сгрузив таких же, как и он на закрытую территорию, изредка давая шансы на выживание. Это были трущобы – никому не нужные, забытые, пропитанные смертями, болезнями и нищетой. Я был тем, кто обрёк их на жалкое существование и разнообразные ужасные вещи. Начав крутить головой, пытаясь не показаться странным перед Анастасией, я хаотично перебирал в голове, причины такого провала в системе охраны границ города. Всё, чего я хотел в тот момент, найти ублюдка раньше, чем его заметит моя малышка. Найти и каким-то образом заставить его исчезнуть. Все мои попытки и повороты головы были тщетны, а как оказалось через несколько секунд, я просто не туда смотрел.
В тот момент, когда нищий потянул мою любовь за подол платья, я понял, что кто-то из системы безопасности предал меня, и в какой-то плохой ситуации я оказался. И в тот момент, когда моя любимая девочка взвизгнула от неожиданности, я пообещал, что отрежу этому ублюдку чёртову башку, а после скормлю её падальщикам на уикенде.
Нищий скорчившись лежал на земле, вцепившись правой рукой в платье Анастасии. Его чёртова рука находилась в паре сантиметров от её белоснежной ступни. Лицо ублюдка было всё усыпано волдырями и угрями, причём они были таких размеров, что можно было подумать, что у него несколько десятков глаз или ноздрей или ещё чего-нибудь. Он мёртвой хваткой схватился за воздушную ткань небесного цвета платья, и что-то причитал себе нос, брызгая на матовую поверхность плитки кровью и ещё каким-то чёрным веществом.
Настя закрыла лицо руками, пытаясь отгородиться от этого ужаса – ведь она никогда не видела ничего более ужасного, нежели это. Она вообще ничего такого не видела, даже простывшего человека, чего уже говорить о вонючем бомже из трущобы, который пресмыкался за блокадной стеной, разделявшей наш городок и болото этих несчастных бродяг.
Я со всей силы двинул ублюдку в лицо, раздавив пару угрей, которые лопнув, одарили мой начищенный до блеска ботинок жёлтым гноем. Руку он так и не отпустил, Анастасия рыдала, у неё начался приступ шока и паники, и мне пришлось врезать каблуком по его морде ещё раз. Не знаю, что на меня тогда нашло, я просто защищал её, просто хотел, чтобы она была девственной в плане нарушений психики, и чтобы её аура не была ни капельки запятнана цветом, который был бы хоть немного темнее светло-серого. Я бил эту лежащую тварь, которая сжимала одеяние моей любимой в кулаке. Я бил его даже тогда, когда его лицо превратилось в смятый блин, по которому было размазано всё содержимое – и кожа, и какие-то хрящи, даже серые с зеленым мозги. Всё это время я тяжело дышал, моя любовь дышала ещё тяжелее, но я и подумать не мог, что всё так случится и насколько тяжело будет потом исправлять эту ошибку.