Пока происходили все эти события, миссис Лэмл неожиданно открыла, что в Белле есть обаяние, и настолько притягательное, что она ему не может противиться. Лэмли, впервые представленные Боффинам этими милыми Венирингами, бывали у Боффинов на парадных приемах, и до сих пор миссис Лэмл ничего особенного в Белле не замечала, а тут вдруг сразу сделала такое открытие.
«Это просто что-то необыкновенное, — говорила она миссис Боффин, — я до глупости чувствительна ко всякой красоте, но это не совсем то; я никогда не могла устоять перед такими изящными манерами, но и это не то; тут что-то гораздо сильнее, и просто даже не подберешь слов, до какой неописуемой степени меня пленила эта очаровательная девушка».
Очаровательная девушка, услышав все это в передаче миссис Боффин, которая гордилась красотою Беллы и готова была на что угодно, лишь бы доставить ей удовольствие, естественно, нашла, что миссис Лэмл женщина проницательная и со вкусом. В ответ на такие чувства она стала очень любезна с миссис Лэмл и дала ей гозможность ближе с собой познакомиться, так что восхищение стало взаимным, хотя со стороны Беллы оно всегда казалось более сдержанным, чем у восторженной Софронии. Как бы то ни было, теперь они так часто виделись, что в течение некоторого времени в карете Боффинов гораздо реже ездила миссис Боффин, чем миссис Лэмл, — добрая душа нисколько не завидовала такому предпочтению, замечая кротко:
— Миссис Лэмл моложе и больше ей подходит для компании; да и в моде она больше смыслит.
Кроме всего прочего, между Беллой Уилфер и Джорджианой Подснеп была еще и та разница, что Белле отнюдь не грозила опасность увлечься Альфредом. Она его недолюбливала и не доверяла ему. В самом деле, она была так наблюдательна и умна, что в конце концов перестала доверять и его жене, хотя по своей ветрености и тщеславному легкомыслию оттеснила недоверие куда-то в самый уголок своей души и там его позабыла.
Миссис Лэмл, в качестве близкого друга, желала, чтобы Белла сделала самую лучшую партию. Миссис Лэмл говорила шутя, что, право, надо бы показать нашей красавице, прелестной Белле, какие у них с Альфредом имеются под рукой богатые женихи, и тогда все они, как один человек, падут к ее ногам. Воспользовавшись удобным случаем, миссис Лэмл представила ей самых приличных из тех лихорадочных, хвастливых и бесконечно развязных джентльменов, которые вечно околачивались в Сити, интересуясь биржей, греческими, испанскими, индийскими, мексиканскими, учетом векселей, тремя четвертями и семью восьмыми дисконтного процента. Они, со свойственной им галантностью, принялись ухаживать за Беллой так, как будто она сочетала в себе и славную девчонку, и породистую лошадь, и отличной работы «эгоистку»[3], и замечательную трубку. Но ни малейшего успеха они не имели, хотя даже очарования мистера Фледжби были пущены в ход.
— Боюсь, милая Белла, что вам очень трудно понравиться, — сказала однажды миссис Лэмл, сидя в карете.
— Я и не надеюсь, что мне кто-нибудь понравится, — отвечала Белла, томно взмахнув ресницами.
— Право, душечка, — возразила Софрония, качая головой и улыбаясь самой сладкой из своих улыбок, — очень нелегко будет найти человека, достойного вас и вашей красоты.
— Дело не в человеке, дорогая моя, — спокойно ответила Белла, — а в хорошо поставленном доме.
— Душечка, — возразила миссис Лэмл, — ваше благоразумие меня просто изумляет, где вы так хорошо изучили жизнь? Но вы правы. В таком случае, как ваш, самое важное — хорошо поставленный дом. Вы не можете перейти от Боффинов в такой дом, который вам не подходит, и даже если одной вашей красоты тут будет мало, то, надо полагать, мистер и миссис Боффин захотят…
— Да! Они уже это и сделали, — прервала ее Белла.
— Быть не может! В самом деле?
Огорченная мыслью, что она проговорилась раньше времени, Белла решила все же не отступать и от огорчения стала держаться несколько вызывающе.
— То есть они мне сказали, что собираются дать мне приданое, как своей приемной дочери, — объяснила она, — если вы это имели в виду. Но, пожалуйста, никому не говорите об этом.
— Не говорить! — повторила миссис Лэмл, словно это было совершенно немыслимо и взволновало все ее чувства. — Не говорить!
— Вам я могу сказать, миссис Лэмл, — начала опять Белла.
— Душенька, зовите меня Софронией, иначе я не стану звать вас Беллой.
С коротким, капризным «о!» Белла согласилась на это.
— О! Ну тогда, Софрония. Вам я могу сказать, Софрония, что у меня нет сердца, как это называется, и вообще я думаю, что все это пустяки.
— Какая смелость! — прошептала миссис Лэмл.
— И потому, — продолжала Белла, — я не ищу, чтобы мне понравились, мне этого не надо; разве только в одном смысле, о чем я уже говорила. Все остальное мне безразлично.
— Но вы не можете не нравиться, Белла, — сказала миссис Лэмл, поддразнивая Беллу лукавым взглядом и самой сладкой улыбкой, — ваш муж должен гордиться и восхищаться вами, и с этим вы ничего поделать не можете. Вы, может быть, не ищете, чтобы вам понравились, и может быть, не хотите нравиться, но тут уж ничего не поделаешь, дорогая; вы нравитесь против вашей воли, так что почему бы вам и не выбрать по своему вкусу, если можно.
Самая грубость этой лести подтолкнула Беллу рассказать, что она и в самом деле понравилась, не желая этого.
У нее было смутное опасение, что рассказывать об этом не нужно, но, хотя она и предчувствовала, что впоследствии это может наделать вреда, ей все же не приходило в голову, к каким результатам может привести ее откровенность, — и она начала:
— Не говорите о том, что можно нравиться и не желая этого. С меня за глаза хватит.
— Как? — воскликнула миссис Лэмл. — Уже подтвердилось, что я права?
— Не стоит об этом говорить, Софрония, и больше не будем. Не спрашивайте меня.
Это настолько ясно говорило «спросите меня», что миссис Лэмл так и сделала.
— Расскажите мне, Белла. Ну же, милочка! Какой это нахал осмелился надоедать, пристав как репей к вашим прелестным юбкам, так что его насилу отцепили?
— В самом деле нахал, — ответила Белла, — и такой, что даже похвастаться нечем! Но не спрашивайте меня!
— Угадать?
— Вам ни за что не угадать. Что вы скажете про нашего секретаря?
— Милая! Этот отшельник-секретарь, который всегда пробирается по черной лестнице, так что его никто никогда не видит?
— Не знаю, как он там пробирается по черной лестнице, — пренебрежительно отвечала Белла, — по-моему, ничего подобного за ним не водится; а что его никогда не видно, так я была бы рада совсем его не видеть, хотя его так же видно, как и вас. Но я-то, грешная, ему понравилась; и он еще имел дерзость мне в этом признаться.
— Дорогая моя Белла, не мог же этот человек сделать вам предложение?
— Вы в этом уверены, Софрония? — отвечала Белла. — А я — нет. По правде сказать, я уверена как раз в обратном.
— Он, должно быть, с ума сошел, — сочувственно отозвалась миссис Лэмл.
— Нет, был как будто в своем уме, — возразила Белла, вскидывая голову, — и даже проявил красноречие. Я ему высказала, что я думаю о его декларации и обо всем его поведении, и прогнала его. Конечно, все это было очень некстати и очень для меня неприятно. Однако это до сих пор остается в тайне. Это слово дает мне случай заметить, Софрония, что я как-то невзначай доверила вам тайну: надеюсь, вы о ней никому не расскажете.