Я так подробно остановился на двух последних (матерных) примерах, потому что на них особенно ясно видно, что ироническое отталкивание от советской официальщины заложено в самом языке, в самой природе этого второго, народного новояза.
На казенное, партийное «мертвословье» народ отвечал не только частушками, анекдотами, остротами и эпиграммами, но и САМИМ ЯЗЫКОМ. Он создал СВОЙ НОВОЯЗ, противостоящий казенному.
И тут нельзя не сказать, что в этом народном новоязе более, чем в чем-либо ином, проявилась необычайная талантливость создавшего его народа.
Талантливость эта была так несомненна, она так разительно отличалась от бездарной советской казенщины, что это было отмечено даже теми, у кого этот новый русский язык, казалось бы, мог вызвать лишь самое резкое неприятие.
Я имею в виду тех, с кого начал это свое послесловие, — русских эмигрантов первой волны. (Самых чутких из них, конечно.)
Белла Ахмадулина рассказала однажды о своей встрече с Владимиром Набоковым. Беседуя с ним, она выразила ему свое беспредельное восхищение его прозрачно чистым, кристальным, изумительным русским языком. (Примерно так, как Паустовский двум повстречавшимся ему в Париже дамам-эмигранткам, — разве только, наверное, с большей экспрессией.)
Набоков горько усмехнулся в ответ:
— Что вы! Это же — замороженная клубника.
А другой русский эмигрант первой волны (я уже приводил эти его слова) выразился на этот счет даже еще определеннее:
► …получилась — бешеная одаренность, рвущаяся к жизни, — как если бы разорена оранжерея — весной сквозь выбитые стекла, покрывая все, и мусор разоренья, и то, что в почве еще уцелело от редкостных клеток, все глуша, ничего не соображая, торжествуют, наливаясь соками, на солнышке лопухи.
Пусть не оранжерейная «классическая роза», а дичок. В конце концов — пусть даже лопухи. (У лопухов тоже есть одно важное качество: они живые.)
Но главное в этом признании старого русского поэта — вот эти два ключевых словечка — «бешеная одаренность».
Эта бешеная одаренность ярче всего выразилась в давно уже ставших для нас привычными, общеупотребительными «сленговых» оборотах и выражениях:
► Свалить, отвалить. (Чаще всего в сочетании с другим, таким
же выразительным словосочетанием: «за бугор», то есть за границу.)
Слинять.
Менингитка (зимняя вязаная шапочка).
Засветиться.
Матюгальник.
Бормотуха.
Лопухнуться.
Отстегнуть (о деньгах).
Накрыться.
Засветиться.
Толкнуть (в смысле — продать).
Загреметь.
Залететь.
Горбатить.
Ишачить.
Язык метафоричен по самой своей природе. Живой язык постоянно рождает все новые и новые метафоры. Внимательно вглядываясь в смысловую направленность, в смысловой подтекст этих ежедневно рождающихся языковых метафор, нельзя не увидеть в них (во всяком случае, во многих из них) ту же тенденцию яростного отталкивания от официальщины, презрительного недоверия ко всем пропагандистским штампам:
► Вешать лапшу на уши.
Шлифовать уши.
Пудрить мозги.
Компостировать мозги.
Среди выражений и оборотов этого типа немало и других, которые, казалось бы, не укладываются в мою схему: никакого — ни осознанного, ни бессознательного противостояния «партийному мертвословью» в них вроде бы нет.
► Откинуть копыта.
Перекрыть кислород.
Обштопать.
Отбарабанить (срок).
Крутить динаму.
Динамить.
Стрельнуть (о деньгах).
Купить («он меня купил»).
Но по самой сути своей все эти — и им подобные — языковые метафоры были едва ли не главной и, быть может, самой действенной формой отторжения от официальной, казенной лжи. В этот живой и как бы «беззаконный» слой языка человек уходил как в некое подполье, в котором он только и мог чувствовать себя свободным.
Именно там, в этом «языковом подполье», возникли, родились, чтобы затем прочно войти в повседневную нашу живую речь, такие — поражающие своей «бешеной талантливостью» — речевые обороты:
► Крыша поехала.
Покатить бочку.
Делать козью морду.
Когда слышишь нечто подобное, хочется повторить вслед за Тургеневым: «Не может быть, чтобы такой язык не был дан великому народу».
Но это уже тема другой книги.
Эта книга была светлым пятном на фоне других книг аналогичного жанра, которые мне приходилось читать в последнее время.