«Я считаю, что мои статьи сыграли положительную роль. Известно, что произведения тех самых авторов, которых я критикую в своей книге, использованы враждебными нам силами за рубежом, и теперь эти авторы вынуждены писать свои объяснения в связи с изданием их книг антисоветскими зарубежными издательствами (см. письмо в редакцию „Литературной газеты“ от 29 ноября 1972 года). Несколько слов о так называемой „патриархальности“. На стр. 61 моей книги „Мужество человечности“ сказано: „Никто не собирается идеализировать старую русскую деревню, но не все в ней было худое“. Я против сусальной прикрашенности „деревенской Руси“. Речь идет о другом — о бережном отношении к традициям народной культуры, о необходимости воспитывать в молодом поколении любовь к родной земле».
«Я вовсе не хочу ограждать себя от критики. Повторяю, книга „Мужество человечности“ писалась 5–8 лет тому назад. За это время я о многом думал и думаю, уточняю некоторые свои взгляды. Но главным для меня было и остается — партийность, государственные интересы, интернационализм — братская дружба народов нашей Родины — одна из основ нашей общественной жизни, творчества, без чего немыслима никакая работа в области культуры, без чего и я не мыслю свою литературную работу».
Я закончил свое выступление, и наступившую тишину прервал выкрик Валерия Дементьева: «Так вы не признаете партийную критику в ваш адрес?» Я промолчал. Поднялся Лев Ошанин, всегдашним своим веселым голосом спросил, послал ли я свое выступление Яковлеву, что он на это скажет. «Бесполезно посылать», — отвечал я. Лев Ошанин, как и Долматовский, — известный песенник. Но, в отличие от мстительного Евгения Ароновича, доброжелательный, располагающий к себе даже и своей «вечной комсомольской молодостью». И своим участливым вопросом он вызвал во мне желание прибавить к сказанному мною, что после статьи Яковлева мне поспешили отказать в квартире, которую я должен был получить от Союза писателей в порядке очереди. В самом деле, я уже думал, что кончилось наше житье с дочерью в одной комнате в коммунальной квартире, — как узнаю, что долгожданное новоселье миновало нас. В издательстве «Советский писатель», где раньше меня охотно издавали, на этот раз приостановили мою новую книгу, уже готовую пойти в печать (и выйдет она, сокращенная на треть, только спустя три года, в 1975 году, под названием «Внутреннее и внешнее»). «Это никуда не годится», — подал голос в защиту меня проректор Литинститута Александр Михайлович Галанов.
А на другой день, встретившись со мной во дворике Литинститута, ректор Владимир Федорович Пименов сказал мне: «Этого Игоря Шкляревского, который перехватил у вас квартиру, я исключил в свое время из института за хулиганство». А мне до этого рассказали, как мой «перехватчик» в Доме литераторов всегда крутится около Наровчатова, первого секретаря Московской писательской организации, поклонника Бахуса, тот и отвалил вне очереди квартиру этому литературному дельцу, перебравшемуся недавно из Белоруссии в Москву, уроженцу какого-то местечка на Могилевщине. «Как же так, Владимир Федорович? Где же справедливость?» — «О чем вы, Михаил Петрович, говорите?» — с какой-то неожиданной для меня скорбной нотой в голосе произнес Владимир Федорович и больше ничего не сказал.
И эта интонация слышится мне до сих пор при имени Пименова. Он, видимо, многого навидался за долгие годы своей административно-театральной карьеры, приобрел умение носить театральную маску на лице с выражением начальственной важности и покровительственного внимания к собеседнику, но где-то в глубине души сохранил порядочность, унаследованную, видимо, от отца-священника, в чем никогда бы не признался этот показной атеист, от которого я слышал самодовольный рассказ о том, как он молодым участвовал в разорении Митрофановского монастыря в Воронеже с мощами святого Митрофана. Ко мне он в Литинституте, по наушничанью моих недоброжелателей, был подозрителен, двадцать лет мне, кандидату филологических наук, не давал «доцента», в то время как без всякой ученой степени все другие этого «доцента» получали через два-три года работы в Литинституте. Кто-то донес ему, что я будто бы сказал по поводу готовившегося присуждения мне пресловутого звания: «Посмотрю, насколько зрело покажет себя ученый совет». И старик поверил этой глупости. Но для меня все это были мелочи. Главное — Владимир Федорович не топтал меня, оставлял в Литинституте при идеологических погромах яковлевыми, будущими «перестройщиками», «демократами», и за это я был ему благодарен.