Что это? — или меня уже зовут?
В такие мгновения, когда возникает и удаляется стонущий призыв, я ко всему готов. И кажется мне, что это мое имя вызванивается, уносимое для какой-то примерки. Ничего не поделаешь: должно быть, подходит и мой черед…».
Да, да! Причина обостренного трагизма его последних вещей — в его собственном трагическом душевном состоянии! Оно уже стало частью сознания писателя, отсюда и его намерение «завершить творческую деятельность», о чем он говорил на встречах в Калининграде, и подсчет разницы в его и моих годах, и восхищение чужой кажущейся молодостью. Слава Богу, что нам удалось хоть немного это его настроение поколебать. «Нам» — не мне с женой; нам — всем, с кем Валентин Григорьевич у нас общался, всему Калининграду. В Сибири я считал, — говорил он на встрече у губернатора, — что это не совсем русская земля, и даже когда подлетал к Калининграду, смотрел сверху на черепичные крыши, это представление сохранялось. Но вот увидел облик вашего города, пообщался с его жителями, и все перевернулось. Конечно же, это русский город! И даже более русский, чем иные другие города, находящиеся в глубине России. И калининградцы больше патриоты, чем русские люди, живущие в глубине страны. Это потому, что здесь острее восприятие недружественного нам Запада, острее ощущение проблем, стоящих перед Российским государством… Вот! Он уловил наш особый калининградский русский дух, наш боевой настрой, и из этого родилась потребность написать о Калининграде и калининградцах.
Что же касается России, то о ней из последних вещей — рассказ «Изба». В этом рассказе тоже присутствует тема смерти, но звучит и проблеск надежды. Воистину горемычная Агафьина изба — это нынешняя Россия, подрубленная западным топором и уже покосившаяся к падению… Но вот: «…обугленный после пожара возле печки пол и закопченные стены обтерлись точно в особую краску, в печальный цвет, гарь как будто даже поскоблена, головешки и хлам от постояльцев вынесены, печка ничуть не пострадала, окна, как у всякого живого существа, смотрят изнутри. Дышится не вязко и не горкло, воздух не затвердел в сплошную, повторяющую контуры избы фигуру. И в остатках этой жизни, в конечном ее убожестве явственно дремлют и, кажется, отзовутся, если окликнуть, такое упорство, такая выносливость, встроенные здесь изначально, что нет им никакой меры». Второй, третий, пятый раз перечитываю эти строки — в них «видится мне пророческий смысл — и молюсь: Господи, спаси Россию, не отринь ее от милости Своей, пошли того, кто „окликнет“, пробудит ее после пожара!»
Распутин уехал из Калининграда поездом под звуки «Славянки»; берущий за душу марш этот всегда звучит при отходе фирменного «Янтаря». Тут же природа, посчитав свою миссию выполненной и наверстывая упущенное, обрушилась на край густыми дождями, которые шли не переставая до конца августа, а потом перекочевали и на сентябрь.
Распутин уехал, но что-то незримое, невещное осталось от его пребывания в Калининграде. СМИ то и дело сообщают, как обычно, о посещении города московскими политиками и зарубежными делегациями — никто за события эти визиты не принимал, дело обыденное. Распутинское же пребывание калининградские книголюбы оценили как историческое событие. «Честен, правдив, скромен», — так отозвался о Распутине мой добрый друг, журналист и поэт, корреспондент газеты «Гудок» на Калининградской железной дороге Александр Заковряшин, — он присутствовал при встрече Валентина Григорьевича в аэропорту, слушал его выступление в органном зале филармонии, был участником встречи с железнодорожниками. Отметил и остроумие Распутина: его засыпали вопросами, он отвечал, отвечал, чувствует, конца им не будет, — и говорит, показывая на стол (сбор был в кабинете начальника дороги, но сидели у стен): может, нам пересесть туда, что ж мучиться? Предложение было принято с воодушевлением и смехом, пересели, пошли тосты, но Распутин лишь пригубливал…
О его поразительной скромности скажу и я. Вручил Валентину Григорьевичу две безделушки (привез их из Экваториальной Гвинеи во время своих морских странствий) — крошечный коралл на подставочке из красного дерева, собственноручно изготовленной, и такую же скромную по размерам ракушку:
— Найдется, куда поставить?
— Найдется, но, может, что-нибудь одно? — засмущался Валентин Григорьевич.
— Одно у меня получают все, Распутин на особом счету, — стоял я на своем.
Обреченно вздохнув, он принял подарок.
Во время ужина жена спросила, как он устроен в гостинице, Валентин Григорьевич ответил, что живет в номере над рестораном — допоздна гремит оркестр, кухонные ароматы…