— Но ведь он уже убил себя, он уже… — объяснительно забормотал бес.
— Делайте как знаете. Мне себя упрекнуть не в чем, — уныло произнес бес и дерзко добавил: — Всё равно что Варавву освободить!
И исчез.
Время возобновило течение свое. Пассажиры тихо и спокойно сели на места, несколько удивленные тем, что непонятно с чего единодушно вскочили. Человек, всё видевший и всё слышавший, рыдал, и слезы его были обильны. Долго ли рыдал он, коротко ли, но источник слез иссяк, и подумал человек: «Кто я? Я уже не чистый мальчик, не Паша. Я уже не бесноватый, не дядя Паша. Кто я? — Павел умиленно всхлипнул: — Три жизни… Сподобил же Господь!».
И Павел принялся усердно, жадно молиться: вот они, молитвы, вот, ничего, ничего он не забыл… «Зачем я Тебе, Господи? — вопросил он наконец. — Я калека, человек никчемный, многогрешный. Зачем?..».
— Роддом! — предупредил троллейбус ржавым голосом, остановился и распахнул двери.
Павлу вдруг показалось, что в салоне невыносимо жарко и что жар ежесекундно усиливается. Размыкая третий троллейбусный круг, Павел выскочил вон.
Вне кругов. Свет
Захлопнув двери, троллейбус уплыл в неосознаваемый, неразличимый для глаз мрак. На остановке не было никого, кроме Павла, коленопреклоненно стоящего на утоптанном, но поразительно чистом снегу.
В тот миг, когда Павел ступил на заснеженную земную твердь, произошло нечто неизъяснимое: если в троллейбусе с соизволения беса в овечьей шкуре он вспомнил всё, что было в годы умопомрачения, то теперь он тоже вспомнил. Вспомнил то, чего не знал раньше и чего почти никто из живущих на земле не знает.
Незачем было думать об этом, незачем было пытаться понять — да он и не пытался. Звезда висела над Павлом и, едва он поднялся с колен, колыхнулась и поплыла вперед. Тихо плача, он пошел следом.
Павел почти не удивился, осознав, что уже не хромает.
II. ВРАЧЕБНИЦА
Понеже пришел во врачебницу, да не неисцелен отыдеши*.
Неделя первая
— Адрес?
Он назвал.
— Полис есть?
— Есть.
— На что жалуетесь?
— Высокая температура, сильный кашель, слабость.
— Сколько дней болеете?
— С первого числа.
— Новый год, наверное, так хорошо отметили?
— Я его не отмечаю.
— Почему?!
— Я Рождество праздную.
Доктор с любопытством посмотрел на больного и поинтересовался:
— И как же вы его праздновали?
— Почти никак. В церковь сходить не смог. Позавчера вечером и вчера утром тропари отчитал, разговелся — вот и весь праздник.
Несколько мгновений врач изумленно глядел на собеседника, и лишь внезапный глубинно-надрывный кашель больного заставил доктора встрепенуться, вспомнить о профессиональных обязанностях и продолжить расспросы:
— Кашель с мокротой?
— Сухой.
— Температура до скольки поднималась?
— До сорока.
— Возьмите градусник. Чем лечились?
— Аспирин, парацетамол, зверобой, мать-и-мачеха.
— Значит, только жаропонижающие и травки… Встаньте лицом к окну. Рот откройте.
— А-а-а!..
— Можно и без «а-а-а». Понятно… Язык не обложен, зев чистый… Садитесь. Аппетит был хороший в эту неделю?
— Так себе.
— Да еще и постились, — укоризненно заметил доктор.
— Это несложно.
— Не знаю, не знаю… Есть среди знакомых больные туберкулезом?
— Нет, вроде бы.
— Хорошо. — И вполголоса медсестре: — Оформляем в пульмонологию.
Медсестра взяла ненадписанную историю болезни и спросила:
— Фамилия, имя, отчество?
— Слегин Павел Анатольевич.
— Полных лет?
— Тридцать шесть.
— Полис дайте.
— Пожалуйста.
— Неработающий? — уточнила медсестра, переписывая с полиса недостающие данные.
— Официально — да.
— Карточка на вас заведена?
— Нет.
— Почему?
— Не болел.
— Не болел, не болел — и на тебе! — усмехнулся доктор. — Как же вы так?
— Не знаю.
— Но ведь у каждой болезни есть причина.
— Не спорю. — Павел Слегин улыбнулся.
— Перед Новым годом простужались, горло болело?
— Нет.
— Кашляли?
— Кашлять я три дня назад начал.
— Давайте градусник и раздевайтесь до пояса… Тридцать девять и две. А выглядите на тридцать восемь. Встаньте. — Врач заткнул уши фонендоскопом. — Дышите глубоко и ровно… Еще глубже… С силой выдохните… Еще раз… Одевайтесь. Ребра давно ломали? — неожиданно закончил он.