Закончился Второй съезд писателей. Шолохов на нем с горечью и юмором пополам говорил о скороспелых лауреатах, обвешанных медалями, чьи произведения, однако, далеко не отличались высокими художественными достоинствами. Прежде всего он имел в виду Константина Симонова, о котором в литературных кругах говорили с иронией: «От славы бедняга преждевременно поседел…». (В то время популярному литератору не было и сорока. Я видел его в Переделкино в открытом лимузине по дороге в Москву с газетой в руках, которую он внимательно просматривал, видимо, не успевая это делать дома, а в Литинституте — на встрече со студентами. Почему-то запомнилась несущественная деталь: вставая из-за стола, Симонов этак непринужденно, на виду зрительного зала, подтянул штаны.)
На съезде с Шолоховым поспорил писатель Гладков. А в заключение, примиряя стороны, выступил поэт Сурков. Тогда об этом сложили шутливую поговорку: «Съезд начался шолоховато, проходил гладковато и закончился сурковой массой».
Шолохов заметно волновался, достал из кармана и прочитал только что полученное письмо от белорусского поэта Якуба Коласа, в котором тот писал примерно так: «Дорогой Михаил Александрович! Ваше выступление было самое яркое и впечатлительное. Я во всем с вами согласен, знаю, что и в „верхах“ такого же хорошего о нем мнения».
Шолохов рассказал и о XIX съезде партии, делегатом которого был, и тут не обошлось без ядовитых замечаний уже по поводу сельского хозяйства. Прошло около десяти лет после войны, колхозы постепенно оправились от разрухи, всё больше получали техники, требовались какие-то коренные преобразования, а их не было. Что имел в виду писатель под «коренными преобразованиями», он не пояснил.
От райкомовцев я знал, что Шолохов постоянно интересовался районными делами и много делал для колхозов, известна его роль в период коллективизации на Дону, его тревожные письма Сталину о кампанейщине и перегибах. Райкомовцы постоянно, по несколько раз на неделю, приходили к нему за советом и помощью, как, в свою очередь, и он часто наведывался в райком, выступал на пленумах и конференциях, звонил в министерства, добивался нужных машин и материалов для села. Благодаря своему авторитету он делал столько, сколько не мог сделать никакой секретарь. Зачем?
Как он относился к Сталину, осталось загадкой. Шолохов далеко не всегда был откровенен. Сдержанность — черта его характера, и вместо ответа на иной вопрос часто играла лукавая улыбка на губах. Много скорбных слов было произнесено в речах, напечатано в газетах о похоронах Сталина, но я не слышал более смятенного душевного крика, чем тот, который вырвался из груди Шолохова по Ростовскому радио.
Сетраков просто, непринужденно говорил о районных делах. Я же никак не мог избавиться от скованности, волновался, торопился при установке фотоаппарата, выдвижной штатив «хромал» то на одну, то на другую ногу. Наконец знаменитый вешенец попал в объектив. Я боялся недодержать снимок, истратил половину пленки и все-таки, как обнаружилось при проявлении, недодержал, хотя Шолохов позировал серьезно, оправил костюм, подкрутил усы и предоставил возможность щелкать затвором сколько угодно.
Сетраков говорил с писателем о простых предметах, подчас неинтересных. Я завидовал этой непринужденности, но считал, что с Шолоховым нужно говорить только о значительном, что могло бы обогатить его жизненный опыт (словно ему не хватало собственного). Я заметил, что он с любопытством слушал рассказ о рыбалках на Дону, о том, что казаки гибрид сазана с карпом, который в то время во множестве пришел в верховья Дона из недавно заполненного Цимлянского водохранилища, окрестили «горбылем» и «румыном». «Румыном» потому, что в войну на правом берегу стояли румыны. (Вешенскую они так и не взяли, но обстреливали, во дворе Шолохова упала бомба, погибла его мать.)
Волнуясь, довольно сумбурно, я рассказал о случае на Тереке, возле станицы Шелковской, где квартировал наш полк в первый послевоенный год. Это место славилось змеями и комарами. Весною во всех дворах дымили костры, и без ветки, отмахиваясь от въедливых насекомых, нельзя было высунуть нос на улицу, а змеи то и дело переползали дорогу, по которой офицеры ходили в сельскохозяйственный техникум, где временно размещались солдаты. Однажды я замер в оторопи: идущий впереди лейтенант вдруг побежал во весь дух, вслед ему колесом метнулся желтобрюх.