В свободный день я собирал с женой в перелеске землянику и неожиданно увидел на кусте, на уровне лица, длиннющую темно-зеленую змею, пристально и давно наблюдавшую за мной сквозь листву. Я сделал шаг назад, достал из кобуры пистолет, прицелился. Змея не изменила положения, смотрела черными гипнотизирующими глазками. Выстрелил. Змея не шелохнулась, пуля пролетела мимо. Снова выстрелил, и на этот раз попал в голову, распорол, как ножом, на полметра, и тварь безжизненно обвисла на кусте.
Поведал я об этом случае, зная, что Шолохов охотник и, возможно, ему будет интересно. Слушал он внимательно, иногда взгляд его загорался, глаза щурились, но трудно было понять, как он относится к рассказу — серьезно или с иронией. «Тоже мне — охотник на змей! — подосадовал я. — Молол чепуху».
Разговор перешел на литературную тему, о трагической смерти Фадеева («Говорят, пил много», — заметил я. Шолохов подтвердил). Известный в то время роман писателя Ильи Эренбурга «Буря» не одобрил: «Военные статьи у него лучше получались».
Я перебрал несколько рукописей и книг из последней почты, сваленных на подоконнике: английское сокращенное издание романа «Тихий Дон» и на японском языке «Поднятую целину». Читать японскую книгу, к моему удивлению, следовало с конца. Было несколько книг с автографами авторов, но больше рукописей. Прямо-таки гора.
— Когда же вы успеваете отвечать? — спросил я, сочувствуя обремененному почтой писателю.
Шолохов развел руками.
— Хоть на части разорвись!
Я возьми и брякни:
— А как же Горький успевал?
— А! Он уже не писал, был старый. Да и почты тогда было меньше. Народ не так увлекался писаниной, как сейчас.
Я вызвался помочь: попросил некоторые рукописи домой прочитать и потом сообщить об их достоинствах и недостатках. Хозяин с готовностью отобрал увесистую пачку и даже пьесу на украинском языке. Я сказал, что родился и вырос в России, языка украинского не знаю.
— Ничего. Разберешь! — Он энергично вложил пачку в мои руки: мол, назвался груздем, полезай в кузов.
Держался просто, был разговорчив, весел. Но я уже знал и другого Шолохова. По журналистским делам никак не мог застать его дома, уже в семь утра тот куда-то исчезал. Но, может быть, работал и не велел домашним тревожить. Я решил подкараулить Шолохова у тыльных ворот, в которые обычно въезжали машины. А требовалась подпись под его выступлением на партийной конференции, редактор газеты почему-то на этом настаивал. Хотел таким образом заполучить автограф? Я проторчал часа полтора, собрался уходить, когда подкатил зеленый ГАЗ-67. Из-под брезентового тента выглянул хозяин:
— Ты чего здесь?
— Да вот нужна ваша подпись!
С недовольным видом он взял страницы и, не читая, небрежно, как-то по-барски черканул свою фамилию.
Потом я узнал, что охота была неудачной. За весь день ничего не убили, а на обратном пути, под вечер, встретили стаю уток. Они отдыхали на болотце после длинного перелета. Шолохов приказал шоферу остановиться, достал ружье, прицелился, но не выстрелил.
— Жалко бить усталую птицу. — И бросил ружье на заднее сиденье.
Все-таки, когда же Шолохов работал? Это для меня оставалось загадкой, как и многое другое.
Дома добросовестно перечитал рукописи — и не без труда: одни «слепые» — экземпляры из-под копирки, третьи и даже четвертые, причем не вычитанные, не исправленные после машинки, — другие вовсе написанные от руки, как, например, роман «Жена» на пятнадцати ученических тетрадях. Я был раздосадован, не понимая, как авторы могли посылать такие небрежные рукописи Шолохову.
Памятуя замечание Толстого о критиках, я каждую добросовестно вычитал и отрецензировал (ничего достойного не оказалось). Позвонил.
— Что рецензии! — возразил Шолохов. — Ты приходи сам, объясни устно. Давай завтра, часов в восемь утра.
Раннее время меня не совсем устраивало, с утра я обычно работал за столом над своими произведениями, но возражать, конечно, не стал и на другой день с небольшим опозданием был у двери шолоховского дома. На стук вышла старушка-няня.
— А Михаила Александровича нет. На охоте.
— Как на охоте?
— В восемь он всегда уезжает, то ли на прогулку, то ли на охоту.
Я хотел было передать рукописи няне, но вспомнил, что уговор был непременно самому. Вечером по телефону сообщил, что приходил и не застал дома.
— Так я когда тебе велел? Завтра!