Он провёл нас в переднюю. Несколько деревянных ступенек сразу от порога поднимаются вверх, затем лестница по левой и правой стороне расходится, круто поднимаясь вверх, на второй этаж. Мы идём прямо. Дверь открывается в большую, просторную прихожую. Справа вешалка. На ней очень много пальто, курток. Полутёмный зал. На стульях лежат ружьё и патронташ, битком набитый патронами.
Шолохов вышел из правой двери и пригласил в левую комнату, где стояли письменный стол, стулья, телефон, висели карта Ростовской области, репродукция картины «Ленин в Смольном». Войдя в кабинет, Шолохов сам взял стул и поднёс его мне к столу, а сам присел в кресло правым боком к короткой стороне письменного стола, спиной к окну.
Рассказываем о нашем задании:
— Курите? — спросил Шолохов, вынимая пачку папирос «Беломорканала».
Я угостился. Шустов не курил, но, поколебавшись, тоже взял папиросу. Мы не прикуривали, считая неловким в присутствии писателя дымить, а Шолохов курил.
— Вряд ли у нас что-нибудь выйдет. В Ростове говорил с Демичевым. Для «Правды» главу надо подготовить. Так что сейчас я вплотную работаю над ней.
В голосе всё же не резкий отказ, а как отзвук досады, что не одни мы, а многие отрывают его от дела.
— Михаил Александрович, наша задача — показать вас таким, какой вы есть. Специально ничего не будем готовить и отрывать вас. Часик-другой в день…
— Ну, это можно. Вы не спешите? — обращается он к нам. — Это хорошо. Тогда можно. Вот на охоту съездим. У меня ещё не использована лицензия на отстрел десяти селезней, воспользуемся ею.
— А на меня ружьишко найдётся? — спрашиваю я.
— И ружьишко, и обувка. Какой у вас размер?
— Сорок третий.
— Найдется… А у вас? — обращается он к Шустову.
— Мне не надо, — скромно отвечает Валерий.
— В своих московских штиблетах вы не пройдёте. Оставите там.
— А правда, Михаил Александрович, станичники говорят, будто ваша жена Мария Петровна лучше вас стреляет? — задаю я каверзный вопрос.
Шолохов сдержанно улыбается. Рассердится или нет? Задето его охотничье самолюбие. Как это так: жена может что-то лучше самого мужа-казака делать?
— Это рассказы, — отвечает Шолохов. И, немного подумав, продолжает, наверно, ради исторической справедливости: — Но она стреляет неплохо, это правда.
Все эти дни Шолохова донимали корреспонденты, делегации, кинооператоры.
— Трудно вам здесь, — сочувствую я.
— Очень. Вот прибыли ко мне артисты из Таганрога. Что им, оказывается, надо? Только сняться со мной. Пусть сами снимаются. Я понимаю, когда по делу едут… Приехали горянки из Махачкалы, бурку и рог подарили. Я их пригласил. Мы списались. А так вот…
Замечаю на столе пачку писем.
— Много пишут?
— Очень много, — отвечает Шолохов. — Всем трудно ответить.
Я говорю, что Хемингуэй, например, на письма к нему ставил печатку «Я никогда не пишу писем» и отправлял адресату.
— Что позволено Юпитеру, то нам нельзя, — отвечает Шолохов с полуулыбкой. — Среди этой корреспонденции масса писем депутатских. На них обязательно отвечать. А так много пишут заключённые.
— Не заходят после освобождения?
— Нет.
Раздался телефонный звонок.
— Кто говорит? — прислушивается Шолохов. — А вы напишите жалобу. Не поможет? Приехать? Нет, я уезжаю в Москву. Письмо напишите. Когда?.. Тогда осенью…
Шолохов смеётся.
— Написать просьбу не может, обязательно приехать желает. Из Воронежа звонили.
А дождь за окном хлещет.
— Земле хорошо, — говорит Шолохов, — сейчас дождь нужен.
— У вас песок, не так много пыли, как на наших кубанских дорогах, — говорю я.
— Да, мы когда летели из Ростова, столб пыли поднимался на две тысячи метров. Как в тумане летели.
— Вы вылетели в такой ветер?
— Летели. Самолётик маленький, бросало. Посадку запретили. Над Шахтами развернулись и вернулись в Ростов. Оттуда сразу с аэродрома поехали на Миллерово.
…Рассказываю, что мы поснимали уже связанное с жизнью писателя: кружилинский дом, где родился Шолохов…
— Такой ли он?
— Я там ещё не был. Не знаю…
— В Каргинской школу, построенную на ваши средства, — перечисляю я.
— Нет-нет, — остановил меня писатель. — Я дал только пуговицу, а всю одежду пришила советская власть, — и в его словах прозвучало какое-то потаённое удовольствие, даже озорство от совершённого им поступка. — Полянский Дмитрий Степанович помог, — добавил он. (В то время Д. С. Полянский возглавлял Совет Министров РСФСР.)
— А хата в Каргинской, что нам показывали, в ней точно вы трудились над «Донскими рассказами»?