— Да, это так… Смотрю, вы даром время не теряли… А как устроились?
— На дому у хозяйки.
— Наш ресторан не работает. Там прилично кормили. Наш вешенский ресторан… — улыбается Шолохов со снисходительной улыбкой и добавляет: — Без горячего плохо.
— Да, но вчера ухи мы поели всё же, — успокаиваю я заботливого хозяина. — Для артистов из Таганрога устроили ужин, и мы пристроились к ним.
— Как на фронте, — улыбается писатель. — К солдатскому котелку подсели.
— Были в колхозе «Тихий Дон».
— Хороший колхоз «Тихий Дон». Председатель там хороший человек, Александр Стефанович Максаев.
— Как вы собираетесь отметить праздник 1 Мая?
— Как? Наверно, буду дома. На демонстрацию не хожу с тех пор, как заставляли по принуждению ходить. На трибуне не стою… Дома буду…
— А свой юбилей?
— Демичев говорит, отпразднуем юбилей в Москве 28-го. А я ему ответил, что дважды не рождался (Шолохов родился 24 мая 1905 г. — Прим. авт.).
Заметив, что я принёс фотоаппарат, говорит:
— А что, не доверяешь? — взгляд на Шустова.
— Взял на всякий случай для себя…
Шолохов действительно удивительно прост, располагает к себе. С ним легко говорить, не чувствуешь подавленности величием, какого-либо высокомерия. Своим расположением он как бы приближает тебя к себе — своим мягким голосом, улыбкой из-под колючих, ершистых маленьких усов и рядом удивительно крепких, будто литых зубов.
Но за этой простотой угадывается крепкая, острая сила воли, могущая вихрем распрямиться и ударить сабельным ударом по тому, что несоизмеримо с его, шолоховским, понятием о жизни, о правде, о справедливости; в общем — держи ухо востро.
Первая эта встреча прошла так скованно с нашей стороны, что, получив приглашение и на завтра, мы довольно спешно ретировались.
…Наутро звоню. Михаил Александрович говорит — приходите через час. Шустов берёт полное своё вооружение — все фотоаппараты и объективы. Я — свой единственный «Зенит». Моя обязанность — говорить и спрашивать, спрашивать и говорить.
Секретарь Андрей Афанасьевич Зимовнов вводит всё в тот же кабинет, в левую дверь по ходу. Шолохов курит, присел на том же самом месте с краешка стола, что и в прошлый раз.
— Ну, как, ребята, долго думаете оставаться?
— До 1 мая.
— Нет, я думаю отправить вас пораньше домой, попадёте на демонстрацию. Ходите?
— Ходим… с сынишкой… — говорю я как есть.
Шолохов улыбается искристо, пронизывающе. Ему-то охоту отбили.
— Где питаетесь?
— Да где придётся.
— Без горячего? Вы, я вижу, парни нерасторопные.
— Перепадает кое-что. Станичники приглашают. Возьмём поллитровку, а закуска их. У лесника тут питались. Молочком угостил с пирогами. Рассказывал о дубе знаменитом.
— Это какой лесник?.. Новый? А то был один из попов. Пьяница. Его перевели.
— А что, действительно под ним клад зарыт?
— Это легенда, конечно…
Чтобы как-то расположить писателя, я рассказываю о своём недавнем плавании матросом на Кубу, в Мексику, о трудностях матросской жизни. В общем, скорее захотелось не хвастнуть геройством, а расположить к себе, мол, мы тоже кое-что повидали в этой жизни. Шолохов живо интересуется. Сколько получает матрос? Как с валютой?
Говорили о старине, о старых традициях. Я рассказываю, как делал материал о масленице в Боброве под Воронежем, восхищался древними русскими нарядами, вроде как пожалел об ушедшем. Шолохов:
— Вряд ли эти традиции удержатся, а одежда старая тем более. И не нужно это. Вот казаки, раньше была у них форма удобная, под коня, служилая. А сейчас в такой форме разве на трактор сядешь? Фуражку измажешь в масле. Традиция внешняя уходит с изменением условий жизни.
Он говорит о необходимости строить дворцы культуры, настоящие, красивые.
— Проголодались вы, ребята. Хотите, яичницу сделаем с ветчиной югославской, в консервных банках, хорошая, нежирная.
Для приличия отказываемся, но возможность посидеть рядом с Шолоховым за столом побеждает.
— Мария Петровна сделает. Пойду, уговорю её.
Пока Мария Петровна (мы её ещё не видели) где-то хлопочет, Шолохов возвращается в кабинет, и мы продолжаем беседу. Он сидит, курит. Глаза искрятся умом, лаской и пытливостью.
— С вами как-то легче. Вот приезжали из кино. Вышли они во двор и говорят: берите лопату, копайте. Я отказываюсь. И одеяние не то, и мало сам вожусь в земле. Зачем это?
Уже после я как-то задал вопрос, пытался ли он сам фотографировать.