Съели на закуску по куску варёной курицы.
— Вы пейте, ребята, что-то Валерий далеко отставил бутылку, — потчевал нас Михаил Александрович.
Мария Петровна предлагает на выбор:
— У меня есть суп и лапша.
Шустов:
— Пригласили на лапшу — давайте лапшу…
Марию Петровну, по-моему, несколько смутил безапелляционный тон выбора, но это только на миг какой-то, а потом снова доброе, приветливое и очень мудрое лицо женщины, знающей мужские слабости, тем более за бутылочкой винца.
Куриная лапша оказалась очень вкусной. На второе подали жареное мясо с жареным картофелем. Мясо мягкое, так и тает во рту. На десерт — молоко.
— Пейте, своё, — угощает Мария Петровна. — Больше пейте. Теперь его некому у нас пить — дети разъехались.
А беседу за столом начал Валерий, сразу и в карьер, выспрашивая мнение Шолохова о великих мира сего: Сталине, Хрущёве. Мне казалось неудобным так прямо, в упор, говорить на подобные деликатные темы, а может быть, и хорошо. Пусть для истории останутся шолоховские мысли об этих людях.
— Вы знаете, в Америке, где я недавно был, очень жалеют, что сняли Хрущёва. Он им импонировал…
Я:
— В основном, очевидно, потому, что много ездил, показывал себя; мир увидел, что советские люди такие же, не хуже других.
Шолохов:
— Да, но он внутри развалил сельское хозяйство. Запретил по парам сеять. Почему? Он плохо разбирался в сельском хозяйстве, но учил. К нему на Украине и тогда, когда руководил ею, было плохое отношение.
Шустов:
— Но вы его принимали, говорили с ним…
Шолохов:
— Хрущёв был из тех людей, кто больше говорит и мало слушает. А для руководителя так нельзя.
Шустов:
— Вы встречались со Сталиным. Что это был за человек?
Шолохов:
— Встречался, даже выпивали вместе. Коньяк пили. Это было в Филях, на даче. Сидел с ним один на один. Спрашивал он тогда моё мнение о романе Вирты «Одиночество». Горький разругал этот роман, и Сталин спрашивал моё мнение. Я ответил, что роман неплохой. И действительно, «Одиночество» — лучшее, что написал Вирта. Сталин сказал, что у него такое же мнение. Сталин был очень интересным собеседником, много читал. Интересно смеялся: рот в улыбке, а глаза тигрячьи, жёлтые.
Валерий напомнил о жестокости Сталина, о затопленной в Царицыне барже с заключёнными.
— Нет, — ответил Шолохов. — Это не дело рук Сталина. Там Землячка была. Это её дело.
Мне показалось, что Шолохов как-то старался охранить Сталина от напраслины, чтоб остался его действительный образ, а не с тем наносом, что свалился на Сталина после хрущёвских разоблачений. Хрущёва он так не защищал.
И полилась застольная беседа.
— Нравится вам Скандинавия?
— Очень, — отвечает Мария Петровна, а Шолохов добавил:
— Но жизнь там везде скучная, позапрутся по домам; в восемь часов вечера на улицах уже никого не встретишь…
Ну и, конечно, перешли на темы бытовые и о трагедии пьянства. Я рассказал о поразившем меня наблюдении: на одной московской улице в районе Марьино на доме висит мемориальная доска: «Здесь в октябре 1917 года находился штаб революционного отряда Покровско-Стрешневского района»… Теперь в этом доме распивочная, рядом ходят трамваи, и порой завсегдатаи этого питейного заведения в историческом доме прямиком выкатываются под колёса трезвонящих трамваев.
— Тогда я вам тоже расскажу случай, — начал Шолохов. — В станице сразу слухи распространяются. Дошло и до меня, что одного казака, шофёра, жена на санях привезла домой. Встретил я его и спрашиваю: как это тебя так угораздило? Позор: казака жена везёт на санях… Он и рассказывает: «Зашёл в подвальчик, спустился вниз. Там знакомые. Поспорили, что выпью литр водки и запью вином. Ну и выпил — и не устоял». Я его спрашиваю: что ж так плохо? А он: «Так я хотел как лучше»…
Или вот другой. Казачина один пил у нас только одеколон. Ну, я его и спрашиваю: что, разве в магазине нет водки? Завались! А он: «Не в том дело… Приятно… Сидишь, это, на толчке, наслаждаешься, запах, как в парикмахерской…» — Шолохов смеётся: — Тоже мне, эстет.
…Другой всё пил и пил без отдыха. И его спрашиваю — что так? А он показывает на горло и говорит: «А у меня, Михаил Александрович, скат такой хороший. Запрокину голову и сливаю всю бутылку»… Да, это трагедия народа… И смех и грех…
На прощанье Михаил Александрович подарил нам по одному экземпляру «Тихого Дона». Мне с надписью: «Доно-кубанскому казаку Первенцеву В. 29.IV.65 г.», а Валерию: «Шустову-шустрому». То ли имел в виду, как суетился и бегал в поисках кадра Валерий, то ли его вопросы о Сталине и Хрущёве…