Уже в первой картине цикла — «Видение отроку Варфоломею» — в центре внимания художника не чудо преображения способностей мальчика, которому до встречи со старцем с трудом давалась грамота, хотя именно это чудо и составляет суть данного биографического факта. Авторское отступление от него заставляет нас предположить какое-то иное посвящение картины, лишь по внешнему ряду связанной с подробностями жизни о. Сергия.
Из русских летописей мы знаем, что в христианском мире существовал обычай вешать при дороге иконы или ставить скульптурное распятие. На Руси такие иконы вешали обычно на дереве. Это обстоятельство и использует Нестеров в «Видении отроку Варфоломею» (1889–1890, ГТГ).
Припорошенная листьями, старая, осыпавшаяся по краям икона на дереве, прямо за спиной схимника, открывается нам двумя своими клеймами с изображением Богоматери с младенцем и Георгия Победоносца. Такое сочетание сюжетов не может быть случайным, особенно если учесть, что Россия, по преданию, есть дом Пресвятой Богородицы. Потому-то и сама русская земля всегда ассоциировалась в народном сознании с образом Матери. А образ Георгия Победоносца, занимавший в иерархии русских святых всегда одно из первых мест, символизировал победу добра над злом. Взаимодействие этих сюжетов, соединение в одном изобразительном ряду символов Божественного покровительства Руси и победы светлых сил над черными придает явлению иконы, сотворенному художником, особый смысл, который, постепенно, исподволь проникая в повествование, становится камертоном самого действа, разворачивающегося в картине.
Его атмосфера зарождается в тишине осенней природы, уже отдавшей свои живительные соки, уже остывшей от буйства красок, гаснущих в желтизне листьев, пожухлой траве и скошенном сене. Еще высокое небо уже затянуто плотной пеленой облаков, оставивших лишь узкую полосу разбеленного просвета. Время, давно перевалившее за полдень, в своем замыкающем день движении перекликается с настроением природы, в которой осень — как переходное состояние от жизни к ее оцепенению. В пейзажные образы художник тонко, но очень точно вводит линию исторических ассоциаций с настроением безысходности и разброда в русском народе накануне деяний Сергия Радонежского.
Вместе с тем в картине не слышно драматических нот, хотя общее колористическое звучание выдержано скорее в минорном ладу. И все же лишенный вычурности, характерный русский пейзаж, скромный, неяркий, панорамно раскрывающий неоглядные дали, живописные перелески, холмы, застывшую гладь воды, несет в себе то обаяние простоты, гармонии и благодати, что так врачуют душу, творя в ней подлинное чудо просветления. Не в этом ли высокий смысл видения седого схимника хрупкому мальчику? Старость и молодость, прошлое и будущее в осеннем затишье настоящего предстали друг другу, осененные крестом и молитвой, под благовест чуда обретения иконы.
В этом образе времени возникает и перспектива будущей жизни Сергия Радонежского. И та маленькая деревянная церковка, что почти слилась своими очертаниями с окружающей природой, отчего кажется сначала незаметной, — как прообраз, хоть и не стилистически конкретный, той церкви, что будет срублена Преподобным в лесу и от которой пойдет одна из важнейших православных святынь на Руси — Троице-Сергиева лавра. А схимник, благословляющий отрока, — это же в будущем сам о. Сергий. Поднявшийся в своем молитвенном подвиге на высшую ступень монашеского чина, он для России словно это древнее, но все еще могучее дерево, что возвышается за спиной схимника в картине. Духовный собиратель земли русской, он стал опорой православному люду в преодолении и тяжкого унижения, и нравственного разорения.
В своей речи, посвященной 500-летию со дня кончины Преподобного отца Сергия, В. О. Ключевский подчеркнул: «То была внутренняя миссия, долженствовавшая служить подготовкой и обеспечением успехов миссии внешней»[25].
Живя в лесной чаще, в трудах и лишениях, о. Сергий «приготовился быть руководителем других пустынножителей»[26].
Уединение о. Сергия, его монашеское отрешение от мира — тема другой картины цикла «Юность Преподобного Сергия» (1892–1897). Именно тема, а не содержание, поскольку уединение трактуется Нестеровым здесь не как форма, но как образ жизни. Сам же этот образ есть органическое порождение созерцательного религиозного сознания, предполагающего естественное единение человека и природы, человека и Бога. Религиозное сознание не только приемлет окружающий мир как мир, сотворенный Богом, но и опирается на него как на эталон в познании собственно человеческой сущности. В этом смысле мы можем говорить о, так сказать, внутренней природе созерцательного религиозного сознания, для которого первично не обращение вовне, к познанию внешнего мира, а внутрь, к познанию человеком самого себя, то есть самопознание. Поэтому уединение — естественное и даже необходимое условие для него. Условие, вызывающее и то интимное состояние души, в котором только и совершается откровение в Духе. Без него нет и умиления, то есть того особого душевного момента, когда человек, оставшись один на один с Богом, смывает с себя грехи слезами покаяния. Но умиление одновременно и праздник души, поскольку оно, по слову Иоанна Лествичника, есть «очищение совести» и «примирение с Господом». Вот это тончайшее движение души, празднующей свое преображение в Духе, и попытался передать в картине Нестеров. Ведь умиление для верующего — всегда есть веха духовного восхождения, что в Православии ассоциируется со свечой как образом духа восходящего.