Пули меня миновали. Часть немцев, не желая испытывать судьбу, по отводной траншее, сильно пригнувшись, быстро побежала в лес. Нам некогда было их догонять и даже стрелять вдогонку. Завязался бой в траншеях, бились яростно. Из боковой траншеи выскочил офицер, я его опередил и всадил очередь в живот. На какую-то долю секунды взгляды встретились. В его глазах успел прочитать сожаление, что не он опередил, затем — боль и ненависть одновременно.
Обжитые и хорошо оборудованные окопы надёжно укрывали немцев от огня. Я сел на бруствер и стал наблюдать. Немцы укреплялись на следующей высоте. Между нами и ими — что бы вы думали? — паслись коровы и овцы, мирно пощипывая траву. Не война, а идиллия. Послал санинструктора оказывать помощь раненым за минным полем; в траншеях и около них сами, как могли, сложили убитых за бруствером. Трофейная команда сделает что надо.
Сноровистость русского мужика, даже одетого в солдатскую шинель — неподражаема. Когда они успели в пламени горящей избы в каске вскипятить воду — ума не приложу. Нашлась и заварка. Первую большую эмалированную кружку и галеты, немецкие, конечно, подали мне. Спасибо ещё раз, солдат!
Тут меня озадачило: вторые сутки наступаем, но ни одного литовца не встретили на пути. А ведь сколько хуторов взяли! Значит, они предпочли следовать за немцами.
За всю войну я никогда высоко не подтягивал полевую сумку, а тут инстинктивно подтянул, защищая левый бок, куда через 12 часов и был ранен. Что это? Указующий перст судьбы, мистика? Осколок протащил верх сумки и застрял у позвоночника. Как наука может объяснить это явление, называемое предчувствием? Пули продолжали свистеть над нами, но мы пренебрегли ими, так как немцы стреляли издалека.
Чувствовалось, что дополнительного подкрепления немцы не получили. Нужно отдать им должное: они очень берегли живую силу, не то что мы.
Через некоторое время появился полковник Курешов Н. Д. с изрядно поредевшей свитой. Он направлялся к нам, шагая на цыпочках через минное поле по тропинке, только что преодоленной нами. Я пристально наблюдал за его сохранившими блеск хромовыми сапогами, ожидая — не дай Бог — взрыва мины. Но всё обошлось благополучно. Как только он миновал минное поле, я выскочил навстречу и, вытянувшись по форме, доложил о результатах, приложив руку к козырьку. Он меня ошарашил, заявив, что на поле боя не докладывают. Это была моя первая ошибка, за которую он справедливо меня отчитал.
На следующий хутор мы ворвались под ураганным немецким артиллерийско-миномётным огнём. Роту немцы определили как ударную и со всего видимого пространства вели по нам огонь.
После взятия высоты я с командиром пулемётного взвода укрылся в маленьком каменном погребочке длиною чуть больше моего роста (176 см) и низким потолком; дверь была вышиблена взрывом. Свои головы от осколков, залетавших через вход, укрывали за простенками из прочной каменной кладки. Ждали прямого попадания снаряда. Когда снаряд разрывался очень близко, мы, внутренне подбадривая себя надеждой на «авось», всё-таки тревожно поглядывали друг на друга. Огонь вёлся какими-то волнами. Через некоторое время слышу надрывный крик: «Товарищ старший лейтенант!». Я выскочил: солдат, сильно раскрасневшийся от волнения, перебежек и обстрела, с запекшейся в уголках рта белой пеной, кричал мне, судорожно сжимая в руках разбитую винтовку с совершенно оторванным прикладом. Странно было видеть в руках голый ствол с затвором без штыка. Он подал мне записку от командира полка, в которой было написано: «Командиру 9-й роты. Ближе к нам, в лес». Я вытащил из командирской сумки полевую книжку, спросил его фамилию, имя и отчество (солдат был не из нашей роты) и записал: «Кухаренко Иван Васильевич — к награде». Запись, как и записка, сохранилась. Конечно, ни Кухаренко, ни другие отважные воины роты, фамилии которых впоследствии я продиктовал, лёжа ничком на носилках у санбата перед отправкой меня на операционный стол, не были награждены, о чем я узнал у старшины Гринько, случайно встреченного после моего и его выздоровления в запасном полку.