А я слушал и думал, вспоминая призывы геббельсовской калужской газетёнки уничтожить «всех жидов», что было бы с ними, если бы мы проиграли войну, а если бы СССР рухнул подобно цивилизованной Франции, словно карточный домик… При таком весьма возможном зигзаге истории пепел, в который превратились бы все нынешние сталинские хулители, до сих пор кружился бы в небе тысячелетнего рейха.
А ещё я думал о том, что чем больше, господа, горячей слюны слетает с ваших уст, чем искажённее и безобразнее становятся ваши лица на голубом экране во время подобных представлений, тем глубже овладевает сознанием десятков миллионов наших людей одна простая мысль: независимо от того, поставят ли Сталину новые памятники или нет — он величествен и бессмертен, а вы…
Чего только я не наслушался в эти апрельские и майские дни! И что Ленинград надо было сдать врагу, и что руины Сталинграда не стоили того, чтобы их защищать насмерть, и что побеждённая Франция хорошо и спокойно жила при Гитлере… Все эти вопли были каким-то актом коллективного безумия, наверное, схожего с тем, которое овладело еврейской толпой две тысячи с лишним лет тому назад, когда она, беснуясь, кричала: «Распни Его!» Только те — жаждали увидеть распятого Христа, а нынешние — распять нашу Победу.
Из двадцати семи миллионов наших людских потерь около восемнадцати миллионов — это безоружные, беспомощные граждане — дети, женщины, старики, военнопленные… Если бы, войдя в фашистские страны Восточной Европы и в Германию, мы, как требовал любимый либералами Илья Эренбург, «уничтожали немецких самок», а после каждого выстрела в спину советского солдата расстреливали заложников; если бы мы в преддверии Победы бомбили немецкие города с той же жестокостью, как англичане и американцы Дрезден (где в конце войны от бомбёжек погибло четверть миллиона мирных жителей); если бы Сталин организовал лагеря для военнопленных по фашистскому образцу как лагеря уничтожения (а в наших лагерях после войны содержалось более чем 3 миллиона пленных), то наши общие человеческие потери могли бы сравниться с потерями фашистской Европы. И тогда бы у Глазунова и у Новодворской вкупе с Александром Яковлевым не было бы оснований кричать, что мы вымостили дорогу к победе трупами. Но Иосиф Сталин отказался от поголовного ветхозаветного мщения, называемого в наши времена геноцидом. Он даже не потребовал от фашистских государств-сателлитов (Италии, Венгрии, Румынии и т. д.) никаких репараций. А зря, если вспомнить, что сегодня венгры хотят, чтобы мы заплатили им некую компенсацию за подавление их мятежа в 1956 году, при этом забывая, что полмиллиона венгерских солдат (более жестоких, как говорят современники, нежели солдаты немецкие) остались после войны в наших лагерях для военнопленных… А латышские и эстонские эсэсовцы во времена оккупации жестоко расправлялись с нашими людьми на Псковщине и Новгородчине. (Это к тому, что прибалты тоже начинают от нас требовать какие-то компенсации.)
Поистине мы живём в страшные времена, похожие на те, о которых писал Тютчев во время Крымской войны 1854 года:
Во время нашей совместной работы над журнальным вариантом книги «Россия распятая» Илья Сергеевич, не раз обращаясь ко мне и Геннадию Гусеву, воздевал руки к небесам и трагически восклицал:
— Ну скажите мне, за что меня патриоты не любят?
А за что любить?
За глумление над памятью великого полководца Георгия Жукова?