«Личины» поэта, как тын с мертвыми головами на столбах, укрывали заветную «хоромину» («Струнным тесом крытая и из песен рублена, / Видится хоромина в глубине страниц»). С этой точки зрения в игровом поведении Клюева можно усмотреть своеобразный культурный подвиг юродства.
Однако еще раз подчеркнём: была в Клюеве некая изначальная, природная многоликость, словно и вправду он «сын сорока матерей». Об этом свидетельствуют земляки поэта. Он и знахарь, собирающий целебные травы в родной Олонии, и деревенский пророк, слушающий птичьи новости и рассказывающий односельчанам о «железных птицах» будущего, и «рукомесленный мужик» — по словам вытегорского народного мастера, крестьянского писателя Ефима Твердова. Демонстрируя свои макеты памятников деревянного зодчества, мастер рассказывал, что именно Клюев передал ему «секрет, как наводить узорный „мороз“ на жесть» [6, с. 221]. Был он и знатоком иконописи — реставрировал и сам писал иконы. Был «печальником твари», защитником живой природы, оплакавшим срубленную мужиками ель. Был (в 1905–1906 годах) пропагандистом революционных идей, производившим «своей апостольской речью очень сильное впечатление» (А. Копяткевич [2, с. 36]), и страстным приверженцем родной старины, «ценностей народного искусства».
Интересно, что первое документально зафиксированное «ряженье» Клюева также относится к 1906 году: «В донесении вытегорского уездного исправника сообщалось, что „на маскараде в общественном собрании“ Клюев появляется „одетый в женское платье, старухою“, и здесь подпевает вполголоса какие-то песни: „Встань, подымись, русский народ“ и другую песню, из которой исправник запомнил только слова: „И мы водрузим на земле красное знамя труда“» [2, с. 35].
Донесение исправника позволяет нам прочесть строку из клюевской «Песни Солнценосца» (1917) как цитату из «жизнетекста». «„Вставай, подымайся“, — старуха поёт», — это русская «Марсельеза», которую пел сам Клюев, «переодетый старухою», в 1906 году.
Подобные свидетельства побуждают отнестись с доверием к утверждению поэта, что каждое его слово «оправдано опытом»: «Труды мои на русских путях, жизнь на земле, тюрьма, встреча с городом, с его бумажными и каменными людями, революция — выражены мною в моих книгах, где каждое слово оправдано опытом…».
«Что мы с тобою не народ, / Одна бумажная нападка», — эти обращенные к Есенину слова, как и знаменитое самоопределение Клюева: «Я — посвященный от народа», — основаны, в первую очередь, на его непостижимом опыте, на удивительной многогранности и многоликости личности поэта. Не потому ли так разноречивы описания внешности Клюева? В одно и то же время его видят то юношей, то стариком; с лицом то мудрым, то «туповатым»; одни очевидцы подчеркивают в его облике мужественность, здоровье, другие находят «что-то бабье» и болезненное; наконец, одни называют блондином, другие — брюнетом…
Так, 10 июня 1916 года харьковский журналист М. Г. Берлацкий был свидетелем выступления Клюева в петроградском литературном кабаре «Привал комедиантов» и оставил такое описание облика поэта: «…на эстраде появился белобрысый парень, в поддёвке, в домотканой рубашке с вышивками, открыл рот с двумя рядами ровных белоснежных зубов и заговорил сначала тихо, потом всё громче, на каком-то новом непонятном языке…» [1, с. 141; курсив наш]. Пятью месяцами ранее (12 января 1916 года) М. В. Нестеров также видел и слышал Клюева, но не на эстраде, а в резиденции великой княгини Елизаветы Феодоровны, — как приглашенного «сказителя». Художник запомнил «сумрачного широколицего брюнета лет под сорок». Л. Клейнборт, бывший на первом закрытом вечере общества «Страда», посвященном творчеству Клюева и Есенина (10 декабря 1915 года), пишет: «Крепкий, высокий, с мохнатыми бровями, (…) Клюев напоминал хозяйственного мужичка, который приехал себя показать и на людей посмотреть…» [7, т. 1, с. 299]. А видевший и слышавший Клюева примерно в то же время писатель Г. Д. Гребенщиков оставил такой портрет: «Монолитный старовер Клюев в домотканом озяме с кожаною оторочкою на концах пол и на рукавах…(…) Его моржовые усы полузакрывали широко открытый рот, он закрывал глаза, и голос его чеканил удивительный узор из образов и слов северного эпоса. Это был баян, сказитель, слепой калика перехожий» [10, т. 1, с. 98, 99].