При всем своем крестьянстве Александр Трифонович был практически лишен национального чутья, чувства, сознания. Не случайно в его объемных рабочих тетрадях практически отсутствуют слова «Россия», «русский», отсутствуют боль и переживания за судьбу русского народа. Отсюда и, мягко говоря, прохладное отношение к С. Есенину, и солидарность с Горнфельдом в оценке В. Розанова, и многое другое. И это, может быть, самое принципиальное отличие Твардовского и всех «новомировцев» от Лобанова.
В борьбе с «левыми» — либеральными и коммунистическими — интернационалистами, космополитами и прочими шабесгоями из «Нового мира», «Юности», «Октября» правда была на стороне «правых», на стороне Михаила Петровича Лобанова.
В статьях, книгах Лобанова последних 15 лет не раз поднимается вопрос о смысле жизни. Итоговым видится размышление критика в статье «Милосердие». И вновь, как в начале пути, в период духовного самоопределения, Михаил Петрович сравнивает две версии смысла жизни — писательскую и «простого» верующего человека. И вновь отдает предпочтение второй, воспринимая долголетие как время, отпущенное на земле для избавления от грехов и возможности прийти к покаянию.
Взывание, которым заканчивается статья, не только очередное свидетельство глубинной русскости, православности Михаила Лобанова, но и одно из самых сокровенных, поэтичных, совершенных его творений: «Господи, нет предела милосердию Твоему! Ты сохранил мне жизнь на войне, в болезни, дал мне долголетие, и чем я ответил Тебе? Ты знаешь все мои грехи и сохраняешь милость Твою ко мне. Прости мне слабость мою и греховность. Ты же знаешь, как я верую, что если есть во мне что-то доброе, способное к добру, то это не мое, а Ты дал мне, как и те неиссякаемые дары Благодати, которые по великому милосердию Твоему проливаются на нас, на Твои, Господи, творения».
Естественно, что Михаил Лобанов — один из самых последовательных и стойких бойцов за Православие, за «твердыню духа», без каких-либо католических, экуменистических и прочих новаций. В статьях и интервью последних 20 лет он неоднократно негативно-точно характеризует и отца современных ересей, революционера от религии Вл. Соловьева, и его многочисленных последователей. В этой связи критик точно замечает о Солженицыне («Ему не нравится „окаменело ортодоксальное“, без „поиска“, Православие») и обобщает: «Как будто может быть какое-то не „ортодоксальное“, не „догматическое“ Православие — с расшатывающим догматы „поиском“…».
Определяя русскость, православность, М. Лобанов не сбивается на фактографически-формальное понимание вопроса, чем грешат авторы разных направлений, взявшие на вооружение схоластическую методу К. Леонтьева. И там, где того требует «материал», критик тонко и точно проводит грань между мировоззрением и творчеством, публицистикой и «художеством».
В интервью «Светоносец или лжепророк?», говоря о гордыне Александра Солженицына и Льва Толстого, проявленной по отношению к Церкви, Михаил Петрович справедливо утверждает, что у «безблагодатного моралиста Толстого» благодатное слово художника. У Солженицына подобное превращение обличителя в художника Лобанов не представляет, и с этим трудно не согласиться.
Естественно, возникает вопрос: что делать русскому писателю в сегодняшней ситуации «еврейского ига», возможен ли диалог с русскоязычными авторами? Этот вопрос М. Лобанов неоднократно рассматривает в своих статьях. В «Российско-кёльнских абсурдах» критик приводит собственное высказывание в беседе с немецким литературоведом В. Казаком: «Писателей навсегда разделило 4 октября 1993 года, когда „апрелевцы-демократы“ подтолкнули Ельцина к решительным действиям». Эта верная по сути и по факту мысль требует дополнительных комментариев.
Главное, думается, не в том, подтолкнули или нет (Б. Ельцин и его окружение спасали свои шкуры, и президент все равно пошел бы на крайние меры), а в том, что, подписав известное письмо, разрешили кровь «по совести». Если бы расстрела и не было, вина и грех подписантов были бы не меньше.
Во-вторых, только ли события октября 1993 года разделили писателей, не произошло ли это раньше? Главная линия водораздела — отношение к России — проходит через сердца и души. И без пролитой крови не может быть общности с теми, для кого Россия — «сука», «раба», «материал для творчества» и т. д.