Неправда 2: «Оба, каждый по-своему, ценили друг друга, оба любили выпить…». Пример, как вроде бы правда (1-я часть предложения), дополняясь гнусной полуправдой, рождает все ту же большую неправду. Ну что за глумливая страсть у «умных» и очень трезвых литераторов писать о пьянстве русских писателей! Оставляю это все без комментариев, посоветую лишь не пренебречь полной убийственной иронии записью Платонова: «Выпей водки, может, твое мировоззрение изменится» («Записные книжки»).
Неправда 3: «Во второй половине 1942 года Платонов получает звание капитана, должность военного корреспондента (а это стабильное и неплохое содержание), и его снова печатают. В толстых центральных журналах опять появляется имя Платонова, его проза, его тексты».
О том, что «снова» и «опять» неверно, мы уже писали выше. А вот о Платонове и о войне так писать нельзя, даже если тебе — в «высоких» целях твоей партийности — очень хочется выставить Платонова эдаким диссидентом, который и на войну-то идти не хотел, а просто зарабатывал коррес-пондентской работой на жизнь. Последнего, к слову, было очень много среди маститых советских писателей — читайте дневники Всеволода Иванова, где написано про гнусности московской литературной жизни времени войны, а также о том, как создавались не произведения, а то, что П. Журавлев называет словом «тексты». Но, господа хорошие, к Платонову и Шолохову это ровным счетом не имеет никакого отношения. Уже на второй день войны Шолохов отправляет из Вешенской телеграмму наркому обороны с просьбой зачислить только что полученную Сталинскую премию за роман «Тихий Дон» в Фонд обороны СССР, а себя — в Красную Армию. С первых месяцев войны на фронт рвется Платонов, и, как свидетельствуют записные книжки, уже в августе 1941 г. он был на Ленинградском фронте. Слова «родина», «русский солдат», «Россия», «народ» он употреблял не потому, что они были срочно реабилитированы в первые годы войны, а просто потому, что эти слова-концепты были в его художественном языке — и в 20-е, и в 30-е годы. Это и есть платоновская «вечная родина», а русские солдаты, наверное, тоже любившие выпить, предстали в платоновских военных рассказах — «одухотворенными людьми» и приняли смерть на маленьком пятачке Севастопольского сражения так же достойно, как русские крестьяне в его великом и скорбном «Котловане». «Русский солдат для меня святыня, — пишет он в письме с фронта в 1942 г., — мне кажется… что мне кое-что удается, потому что мною руководит воодушевление их подвигом…».
В сегодняшнем либеральном сознании платоновская логика крайне непопулярна, ибо сознанием, извращенным то ли гордыней, то ли ненавистью, то ли просто нелюбовью, «правда» видится в другой логике: а достойны ли они, солдаты великой войны, умершие и живые, чтобы Я, такой образованный и культурный, писал о них… У Платонова, как мы видим, прямо противоположная логика: мои писания должны быть достойны подвига Солдата. Этой духовной установкой и рождена его великая проза времени войны, единственный и уникальный пример высокой духовной прозы XX столетия. «Одухотворенные люди» сражаются не за паек, не за деньги, не за орден и медаль («Теркин»), они приняли «смертный бой» ради жизни и любви. В галерее «одушевленных» и «одухотворенных» людей, воссозданных в рассказах 1940-х годов, Платонов воскресит имена и биографии героев всей своей предшествующей запрещенной России — России «Чевенгура» и «Ювенильного моря», «Котлована» и «Джан». А герои романа «Они сражались за Родину» придут в 1942 году даже не из «Поднятой целины», а все из того же крамольного «Тихого Дона», опровергая авторитетное суждение Алексея Толстого, высказанное тем в том же 1942 году в докладе «Четверть века советской литературы»: «…от Мелехова до воина Красной Армии, бросающегося со связкой гранат под вражеский танк, чтобы подорвать его своим телом, — не протянуть генетической линии». Вопреки утверждению Толстого мелеховская «генетическая линия» была подтверждена самой жизнью и русской литературой уже в первые годы войны.