Понимает ли деревня гибельность пути, на который загнали её правители — и прежние, и нынешние?
Начинает понимать. Джанна запечатлела одного из тех, кто хотел бы свернуть с этого пути, пожить нормальной, трезвой жизнью.
…Глядя широко раскрытыми глазами — нет, не в небо — в собственную душу, он вслух мечтает: «Как бы отворотиться от вина… да от курева… К примеру, мне лично… — А подумав, добавляет: — Да и всей Расее…»
Слышите, господа думцы? Не за себя только, за всю Расею тревога. Это у мужика-то из Вологодской глухомани! Тревога и переворачивающее душу раскаяние. Раздумывая над этим феноменом, вспомнил — и, кажется, весьма кстати! — «Доброго Филю» из книги другого знаменитого моего земляка Николая Рубцова. Стихотворение о нём большинству читателей, думаю, известно. Но для продолжения разговора приведу его полностью.
Добрый Филя
Можно подумать, поэт умиляется Филей, видя в нём проявление «лучших черт» национального характера. Он неприхотлив («ест любую еду»), терпелив, живёт без газа, без ванны, и тем не менее претензий к власти с его стороны — никаких («Мир такой справедливый, / Даже нечего крыть…») Властям — местным ли, государственным ли — «молчаливый» Филя не может не нравиться. Но нравится ли он поэту? Нет и нет! Он, если прислушаться, посмеивается даже над ним, сравнявшимся интеллектом с бурёнками, которых пасёт, «ходит (с ними) в долину», «дует в дуду». Поэт подтрунивает над Филей (правда, незлобиво, снисходительно), одновременно и жалея его, потому что не видит в ближайшем будущем счастливых перемен в его жизни. Да Филя и не стремится к этим переменам. Больше того, даже не думает о них. Художнице Д. Тутунджан «добрые Фили», которым не о чем говорить, кажется, и не встречались. А если встречались, она знала, как их разговорить. Одним хитрым (по деревенским понятиям) вопросом, одним сочувственным словом умела так задеть молчуна за живое, что он тут же проникался полным доверием к ней («знает жизнь баба!»), распахивал перед нею душу, и она имела возможность лишний раз убедиться, что душа у него болит и в самой глубине таит много слов, способных выразить эту боль.
Вспоминая о подобных случаях, она потом напишет: «Рисуя людей в далёких деревнях, я буквально страдала от того, что кроме меня никто не слышит, как они говорят».
Уверен, что под этим «как» художница подразумевала не одну только выразительность народного языка, но и содержание разговоров, их нравственный, гражданский, бытийный смысл.
Что ещё уловила из этих разговоров Д. Тутунджан? Какими рисунками сопроводила их? О рисунках, считаю, достаточно…
А вот некоторые тексты к рисункам (вдобавок к уже «услышанным») считаю необходимым воспроизвести, чтобы читатели воочию могли убедиться: народ, вопреки утверждениям публицистов, не спит и основной инстинкт — инстинкт самосохранения — не утратил. Он — великан — думает. Медленна его дума: до всего надо дойти самому, но зато глубока и, в соответствии с нынешним временем, тревожна:
«— Русака-то скоро совсем изживут… Говорят: выживай!.. А как?»
Озвучивает эту думу мужик, уже не молодой, в рассуждениях о демографической — слышал от самого президента — проблеме.
Другой, словно желая пояснить сказанное, добавляет:
«— Мужику всю дорогу сласти по норме, а горести — по горло».
Капитальное обобщение: не убавить, как говорится, не прибавить.
Бабка, одинокая в большом выстывшем доме:
«— Вот лежу я тут мёртвым капиталом… Чтобы умереть здися, во своём дому, на своей печи… К робятам неохота. Натолька опять пьёт… вторую недилю… Не было этого вина — красота. Теперь навезли… Водка да безработица лешева их губит».
Нестарая ещё женщина — о своей «товарке» задушевной, о её характере, отнюдь не с осуждением — скорее с восхищением: