К концу обеда в избу пожаловал ещё один — светловолосый, развязный, с выпученными глазами.
— Я — пивбар! — И с грохотом поставил на стол две бутылки неизвестно откуда взявшегося в этой глуши чешского пива.
С полустанка мы уезжали на местном поезде, полном грибников с корзинами, доверху набитыми волнушками и груздями. Вагон шуршал болоньями, скрипел резиновыми сапогами, женщины в телогрейках и шерстяных рейтузах рассуждали о жизни.
— Федь, кто это тебе так морду раскровянил? Жена?
— Да нет, бритвой порезался,
— А ты купи электрическую. Я свому идолу купила!
Хлопотливый день закончился ужином у местного снабженца, открывшего нам многие тайны своего нелёгкого и рискованного ремесла:
— Мы водкой торговлю регламентируем. Главное в моей работе — чтобы людям было хорошо! На третий поселок — там все спились, — когда везем водку, то и закуску обязательно. В нагрузку. Берешь бутылку — бери и закусить: консервы или там сыр, или масло. Без закуски не отпускаем. Это мое распоряжение!
После третьей бутылки Чучман запел прекрасным голосом украинские песни. Был в оккупации, голодал, воровал, два раза немцы его чуть не застрелили. Сам смородину рассадил у дома, который сам и построил — лучший дом в поселке! Золотой корень у него в банке растет, сам конскую колбасу делает, двух свиней держит по шесть пудов каждая. Жена его полтонны дикой смородины заготовила для школы-интерната и переработала в желе через соковыжималку. Вот он каков, Чучман — работает, пьет, поет украинские песни…
Однако надо было успевать к поезду, чтобы вернуться в Сыктывкар, навестить моего старого товарища, поэта Александра Алшутова. Шофёр за нами, конечно же, не приехал, и мы с Ярославом Васильевым побрели по разбитой тяжёлыми МАЗами глинистой дороге сквозь мрак к полустанку. Запьяневший хозяин отстал, но вскоре всё-таки выплыл из темноты, покрытый с головы до ног жидкой глиной.
— Я его уволю завтра же! — выл Чучман, имея в виду шофёра, которой не приехал, чтобы подбросить нас к поезду. — Уволю этого пьяницу! У-во-лю-у — у!
Подошел поезд. Ночь. Одна минута стоянки. Платформа. Проводники спят. Двери задраены. Не поезд, какой-то призрачный бронепоезд. Мечемся от вагона к вагону. Барабаним в двери. Ни звука. Черная насыпь. Черный поезд, голова и хвост которого теряются во мгле. Оштукатуренный вокзал. Наконец-то, в последние секунды перед отправлением, толстая проводница открыла вагон. Тащусь через несколько вагонов к своему. Нахожу свое купе. Оно занято. На моем месте спит мужик. Стучу в купе проводников. Минут через пять выходит молодая черноволосая девка.
— Ну что?
Я срываюсь:
— Как что! Почему дверь на остановке не открываете?
— Дверь сломана! — Она широко зевает. Ну и дрянь! Уже не кричу, а сиплю:
— Я тебя с работы уволю! Где бригадир? Почему мое место занято?
— Бригадир здесь! — Она нагло показывает на купе, из которого вышла.
— Освободи мне мое место!
Она неохотно идет в мое купе, долго там шепчется, наконец выходит оттуда вместе с длинным парнем:
— Спите!
— Ну и дрянь, — еще раз с шипеньем вырывается из моей груди…
Отрубился сразу, и мне приснилась картина, которую видел воочию. С небольшого заснеженного хребта перед нами расстилалось овальное урочище, заполненное весенним сырым снегом… И по белому снегу, не торопясь, след в след, шли, не оглядываясь на нас, две бурых росомахи.
Изгой Алшутов
На темной площади Сыктывкарского вокзала меня встретил кругло-лицый, покачивающийся местный поэт Витя Кушманов и худой, с иконописным лицом, бородатый художник. Едем к моему товарищу Александру Алшутову. С утра, встречая меня, он напился и встретил нас богатырским храпом. Я не видел его лет пятнадцать. Он лежал на диване — седой, курчавобородый, с громадным носом, поджав ноги — диван был ему короток. Его живот свешивался с дивана. С трудом растолкали, сели в тесной кухоньке. Кушманов достал бутылку коньяка. Алшутов оживился:
— Ты добрый человек, Витя, у тебя стихи хорошие, раздавленной травой пахнут, но пластики мало…
Пошли разговоры об Аксенове, Гладилине, Максимове, Солженицыне, как будто лишь вчера, а не пятнадцать лет назад загнала его, непутевого еврея, судьба на окраину города Сыктывкара… Рванул он однажды, спасаясь от каких-то неприятностей, на Север, шатался в тундре с оленеводами («мои фотографии во всех чумах висят»!). Потом получил участок в посёлке Максаковка, построил времянку на берегу, обшил изнутри вагонкой, камин выложил, бамбуковые занавески повесил. Заложил фундамент еще одного громадного дома — десять на десять. Зимой ловит налимов на крючья и мечтает принимать друзей в новом дому. Женился на полукровке (полурусская-полукоми), она родила ему девочку Ксюшу. Словом, пустил корни, черт бородатый. Местные зовут его здесь Борода, Будулай, думая, что он цыган, Я поражаюсь его способностям ставить жизнь на карту — Москва, Сахалин, Астрахань, Сыктывкар, — ломать ее, начинать все заново, и как она, судьба, неблагодарна к нему, бесталанному, никак не водрузит ему на голову лавровый венок, не наградит за преданность Музе… Всё ведь ради нее…