За столом Виктор Степанович сидел по-домашнему вальяжно, не хватало только его любимого баяна, зато высказался в охотку о культуре. Незадолго до этого вышел огромный фолиант-однотомник Пушкина на газпромовские деньги с предисловием Черномырдина, где знаток поэзии и народности Виктор Степанович изрек, что из всех нынешних народов на Земле только у одного народа — русского — осталась душа, и это, видимо, надо понимать так, что геноцидом Черномырдиных тело народа упразднено, а душа осталась — навроде пара.
И сам Виктор Степанович на вечере исчез, испарился как-то незаметно, как будто его и не было.
В лифте подъезда встречаюсь со знакомым человеком из нашего же дома. Как дела, спрашиваю. «Отложили мне пока ложиться в госпиталь. Тромб к стенке прилип». И тут же — об отмене льгот: «Каждый день бьют по темечку правители». Мне казалось, что он, как и я — инвалид Отечественной войны, таким усталым, пожилым выглядит, потом узнаю от него, что он чернобылец, пострадал во время ликвидации последствий атомной аварии. Я всё думал, что военные инвалиды — это мы, бывшие фронтовики. А в жизни уже новые поколения других жертв. Афганцы, чеченцы, чернобыльцы. И мы — как счастливые среди них. Знали, за что воевали. А эти? И ценят ли их за героизм и мужество?
Дочь Л. Толстого Александра Львовна вспоминает, как ее отец и она уходили из Ясной Поляны. «Не могу описать того состояния ужаса, которое мы испытывали. В первый раз в жизни я почувствовала, что у нас нет пристанища, дома. Накуренный вагон второго класса, чужие и чуждые люди кругом, и нет дома, нет угла, где можно было бы приютиться». Неуютно чувствовал себя и Лев Николаевич, учивший аскетизму, презрению к материальности, комфорту. «На станции Астапово его вывели из душного вагона и повели в чужую комнату. Был очень удивлен, что в комнате не так всё, как он привык… настоял, чтобы была поставлена свеча, спички, его записная книжка, фонарик, всё, к чему привык, без чего не мог жить».
И представьте теперь, после этого эпизода короткой, случайной бездомности, бездомность пожизненную, на которую ныне обречена масса людей, еще недавно, до «перестройки», живших нормальной жизнью, а ныне выброшенных на улицу, прячущихся, как пугливые звери, в оврагах, землянках с собаками, в парках, заброшенных строениях (кстати, и у нас на юго-западе Москвы, в километре-двух от метро «Юго-Западная», в Тропаревском парке). И какие еще ужасы готовятся «жилищной реформой».
Звонит мне как-то Павел Исаакович Павловский. Работали с ним вместе когда-то давно в газете «Литература и жизнь» (впоследствии — «Литературная Россия»). Четыре года назад отняли у него ногу. Лежит, никуда не выходит. Начал вспоминать прошлое, войну. «Меня называют как? Жидом. А я дважды русский. Первое — честно воевал. Был командиром батареи всю войну. Траншеи, окопы, блиндажи — вот мое королевство. Второе — я внес что-то в русскую литературу. Моя „Элегия“ шла по многим театрам („Элегия“ — это пьеса о Тургеневе и актрисе Савиной). Тургенев читал свои „Вешние воды“ моему деду Исааку Яковлевичу Павловскому, псевдоним его Иван Яковлев. Об Исааке Яковлевиче — смотри в комментариях в пятнадцатитомном собрании сочинений Тургенева».
Вспоминали мы нашу совместную работу в «Литературе и жизни», в отделе литературы и искусства, где я был заведующим. С приходом его в редакцию коридор, комнаты огласились громким великолепным бархатистым баритоном Павла Исааковича, даже на ходу всегда шумно приветливого с каждым встречным. Особенно неотразимо звучал его голос по телефону, вызывая нужных ему людей, вербуя новых авторов, предлагая и свои литературные услуги другим редакциям. Однажды ко мне приехали два младших брата, студенты, не могли нигде достать плащи. По моей просьбе Павел позвонил в магазин, и когда ребята пришли туда, директор встретил их, как посланцев министра.