Заканчивая телефонный разговор, Павел Исаакович посетовал: «А что делают с нашим русским языком? По телевидению выступающий семьдесят два раза говорит: как бы, как бы… Вот такие пироги». И на прощание: «Как твое здоровье? Если надо, я свяжусь с хирургом третьего госпиталя инвалидов Отечественной войны, он отрезал мне ногу».
Многие из писателей помнят Михаила Даниловича Карунного. Писал он прозу и стихи. Вышла его книжка с забавными приключениями литературных героев, переселенных в реальную жизнь. Всю войну он прослужил в армии на Севере, навсегда полюбил его. У него есть стихотворение об этом: «Я хотел бы жить на юге, в море ласковом плескаться», далее что-то об озере Рица, и заканчивается так: «Только сердце мое вянет без пурги и без мороза». Недавно, в августе этого года, я впервые был на Белом море и могу понять теперь, как можно полюбить Север и говорить об этом непритязательными стихами Миши Карунного. Но больше он был известен в шестидесятых — начале семидесятых как заведующий отделом прозы издательства «Советская Россия», где его постоянно осаждала орава пишущих с рукописными детищами и с расчетливыми зазываниями в ресторан. Кстати, фамилия Михаила Даниловича так понравилась маститому писателю Ефиму Николаевичу Пермитину, что он попросил согласия ее владельца назвать этой фамилией своего героя (кажется, хорунжего или белого офицера).
Познакомился я с Карунным в журнале «Смена», где он работал и куда я временно пристроился где-то в 1956 году до перехода в другую редакцию. Был у меня тогда тяжелый период в жизни, и не забыть мне, как я приходил к нему в памятный мне большой малоэтажный дом старинной монастырской постройки (напротив Военторга, близ Арбата), где он жил вместе с женой и дочкой в одной просторной, с перегородкой, комнате, выходившей в общий длинный коридор. Сближал нас обоих и туберкулез. Он справлялся с ним просто: собирал все таблетки, которые выдавали ему ежедневно в санатории, и выбрасывал. У меня тоже был туберкулез, несколько лет меня лечили варварским методом, так называемым пневмотораксом, «поддуванием». Вонзалась игла между ребер (сначала через день, потом реже — до раза в неделю, в две недели и т. д.), впускался воздух между плеврой и тканью легкого, чтобы возникшей воздушной подушечкой уменьшить нагрузку пораженного участка легкого в дыхании, дать ему отдохнуть). Сначала воздух не пошел, потребовалось пережигание спаек, после чего «поддувался» лет семь, и это меня спасло, хотя и изуродовало правое легкое, резко сместило его, и дыхание пошло уже за счет второго, здорового легкого. Миша Карунный отказался от пневмоторакса и умер в 1973 году, пятидесяти с немногим лет. Незадолго до этого он позвонил мне и голосом, прерывав-шимся через каждое слово, стенающим, сказал мне, что прочитал мои «Из памятного» в «Молодой гвардии». До этого ли ему было, а позвонил.
…Когда однажды он стал мне читать из некрасовского «Деда Мазая…» то место, где старый Мазай спасает от наводнения зайцев и, скрывая свою нежность к ним, говорит: «Я их не бью ни весною, ни летом, Шкура плохая, — линяет косой», — голос чтеца дрогнул и глаза его повлажнели.
Владимир Яковлевич Лазарев, можно сказать, пострадал из-за меня, выступив в феврале 1983 года на собрании московских писателей в защиту моей статьи «Освобождение» и журнала «Волга» (где она была напечатана), за что получил партийный выговор. Мы с ним нередко встречались, бывал он у меня на квартире, и помню, как однажды, уходя уже за полночь, он остановился во дворе нашего большого дома и, подняв голову, как-то выразительно сказал, какое здесь огромное небо. Жил он недалеко от меня в районе Теплого стана, само название говорило о чем-то почвенническом, когда-то в старину здесь действительно был теплый стан, стоянка для скотины, когда ее зимой перегоняли в Москву. У Владимира Яковлевича есть стихотворение на эту тему. Как-то я рассказал, как любил Константин Аксаков в окрестностях села Надеждино отыскивать и расчищать родник. Это ему очень понравилось. Ему самому хотелось отыскать свои родники в русской литературе, культуре, внятны ему были и эстетика быта, и вносящие красоту в жизнь деяния нашего удивительного энциклопедиста А. Т. Болотова, и значение Жуковского не только как поэта, но и как личности, оказавшей большое духовное влияние на Гоголя, особенно в последний период его жизни.
Однажды попалось на глаза его стихотворение, посвященное мне, и оно напомнило о наших добрых взаимоотношениях. Он замечал курьезное в литературе, в жизни Союза писателей. В телефонных разговорах со мной много говорил об этом, возмущался халтурщиками, рвачами, проталкивавшими в члены Союза писателей чиновников, вплоть до зам. министра иностранных дел с его графоманскими абстракционистскими стихами, вполне резонно замечая: как можно такой уродливой голове доверять вести международные дела… Доставалось от Владимира Яковлевича и литературному начальству, а заканчивал он обычно так: «Бред какой-то… Ну ладно. Будем жить!».