Вскоре Владимир уехал в Москву заканчивать Высшие литературные курсы. Несколько раз появлялся в Минске окрыленный, сеющий новости; в то время он первый открыл мне имя моего земляка Виктора Астафьева, тоже слушателя курсов (привез ненапечатанный рассказ «Конь с розовой гривой»). Завораживающе пересказывал японский фильм без слов «Голый остров», хвалил вологодского поэта, поющего под гармонь свои стихи в общежитии Литинститута. Тогда о Рубцове никто и не слышал.
Годы, отданные «Беларусьфильму», подарили мне общение со многими мастерами слова республики; среди них были: Янка Брыль, Андрей Макаёнок, Иван Мележ, Петро Глебка, Аркадий Кулешов, Василь Быков. Но ближе и дольше всех было общение с Владимиром Короткевичем. С ним мы, наблюдая, обсуждали весь процесс вытеснения литераторов из киноделания. При этом киноредактура ссылалась на якобы особую специфику «кинодраматургии». Повседневную работу киностудии возглавляла сплоченная «когорта-ядро» редакторов, кинорежиссеров и экономистов (директоров, ведающих реальными деньгами и рабочей силой). Ядро было сколочено задолго до Отечественной войны. Возглавлял его до самой кончины Корш-Саблин: везде была его подпись, но все решения на самом деле готовились составом: Л. Голуб, И. Шульман, А. Кучар, И. Вейнерович, М. Фрайман, И. Дорский, С. Рабинов, А. Жук, С. Вайнерт. Если даже на какое-то время руководство республики назначало главным редактором Ивана Шамякина, Андрея Макаёнка или Максима Лужанина, все равно воля «когорты» исполнялась нерушимо. Существовала многоступенчатая цензура. Снятый материал «прожуют» на студии, а в Москве дотопчут по письму-заключению, написанному почти всегда М. Фрайманом. Идеологический страх в Белоруссии был пуще московского. В период «оттепели» в киоске Русского музея в Ленинграде я накупил значков с лозунгами Октября 1917 года — «Мир народам», «Земля крестьянам»; про «Заводы рабочим» не было значков. Встретившийся у студии Максим Лужанин, прочитав на лацкане моего пиджака о земле, молча убежал. Позже Короткевич объяснил мне: Лужанин не одну пятилетку провел в ссылке и помнит, что такое «Земля крестьянам».
Когорта, пофамильно перечисленная выше, управляла созданием фильмов, опираясь, когда ей было выгодно, на догматы марксизма-ленинизма, строго обороняя свои редуты «двойным стандартом». Молодых испытывали по трем пунктам: а) антисоветчик; б) бабник; в) пьяница. Одного из трех пунктов почти всегда хватало, чтобы вывести из игры неугодного. Оставались свои — Рубинчик, Добролюбов, Волчик или режиссеры-администраторы Четверяков, Пташук. Лишь даровитый Туров уцелел — и то как дитя войны: его опекали сверху. Я до поры держался только потому, что моя профессия оператора-постановщика прикладная и нужна только во время съемок фильма, а при верстке фильма я был лишен права голоса. Кстати, Корш-Саблин, когда я отказался снимать его фильм «Гибель империи» по сценарию А. Спешнева, не сдержался, отвел меня к окну: «Был у меня такой умник оператор, я его на Курскую дугу отправил. Надо было тебя в партию принять — перевоспитали бы». Разговор запомнился навсегда.
После многочасовых пребываний в кабинетах студии Короткевич зарекался навсегда покончить с кино, подтрунивал надо мной: «Искусство в кино: из фанеры танков наделают и взрывпакетов побольше. Нет, не москали нами правят, а бобруйские торгаши». У него ловко получалось копировать голос Алеся Кучара, всегда выступавшего с трибуны на «белорусской мове» — становилось весело, а мы уже ехали двенадцатым троллейбусом в Аэропорт: там пустынно и дешево. В дороге он продолжал: «Ну какой ты москаль, корни твоей фамилии на нашей земле. Всем известна в наших краях притча: „Заработал, как Заболотский на мыле“». Далее следовал подробный пересказ притчи о незадачливом купце, перевозившем дешевое мыло в прохудившейся барже, в итоге затонувшей… «Мы ленивы и не любопытны», — цитировал он Пушкина. — Вот ты столько лет в Белоруссии. Почему не читаешь «мову» мою? Что же вы за люди русские? Кто ни попадя глумится над вами безответно! Да и мы ж такие же?!. Симонов, Фадеев в классики нарядились, а над Шолоховым мир глумится, и никто из такой армии писателей за него не вступится… В Рогачеве зашел в библиотеку — Корнея Чуковского «От двух до пяти» девять изданий. Почему? Да она вредна детям. Например: «Бабушка умрёт, я буду машинку крутить».
И удивительно, произнесенное слово не звучало обидно, да и мысли были схожи с моими, но он их выразил и не критикански, а с родственной сопричастностью.
Как-то приехав в Аэропорт, мы услышали объявление по радио о скором вылете в Вильнюс и наличии билетов. Володю осенило: «Летим». Благо билет стоил 4–6 рублей (мы только теперь это вспоминаем с добрым удивлением). В Вильнюсе он вызвонил Бронюса Марцинкявичуса. Приехали и другие братья прибалтийские. Стихи, рассказы, творческие планы — застолье длилось мирно. Потом началось смешное: собеседники взревели, когда перешли на дележ границ. Литовцы требовали у Короткевича озеро Нерис (Нарочь). Латыш требовал земли у Даугавпилса. Художник требовал у Короткевича Браславщину… Утром Короткевич будил нас громкой шуткой: «Хотел дойти до Даугавпилса, но вместо этого напился. А ведь я им вчера все отдавал — не берут… Спят…».