Я не верю НИКАКИМ «добрым словам» лгуна.
Завистника. Шулера. (И т. д.)
Он «любит Ахматову»?
Да он бы куска хлеба ей — живой (тогда) — не подал!
Мне попался журнал «Знамя» за 46-й год. В передовой, редакционной статье — РАЗЪЯСНЕНИИ «Постановления по журналам „Звезда“ и „Ленинград“, пишется:
„…между тем, замалчиваются такие талантливые советские поэты, как: Александр Межиров…“».
Какая свирепая участь — быть жалостно противопоставляемым убиваемому! Отчего же не волочь эту участь — любою ценой, хоть по трупам?
Отчего ж — не знать наизусть Ахматову? Не любить?! Из некрещёных крестится только мелкий бес. (Кажется, уж говорила?)
Стасик, я ничего не прошу.
Я — наоборот — скажу Вам: держитесь!
П. ч. жить — очень больно.
Киплинга передам Вам вскоре (как отлежусь). Обратите внимание там на рефрен (в романе): «она приобрела заслугу», «он хочет приобрести заслугу» и т. д. — прямота и наивность сведений о добре. (Как жалко, что эта книга всуе принадлежит «благородному и бедному литератору».)
Мне очень грустно. Я делала (т. е. терпела) всё, что могла. Но я не могу сделать из него человека или хотя бы «мужчину»! Вот и остаётся «поэтом, которого… не вырубишь топором».
16 октября 1977 г.
Ох, Стасик, до меня, до опилок1 моих, наконец дошло! (Трудно переключиться сразу на земноводную эту Лангусту!2 — после, после соображений, как увязать одну мысль Блока — с забытой «опилкой» одною моей…) Вот теперь — что по сердцебиенью нахлынувшему опознала — дошло…
Вот текст этого когтя, вымазанного смолою, полностью (я в лихорадке, читая по телефону, какие-то скобки не разобрала, опустила); со всеми знаками препинания:
«Дорогая Татьяна,
я понимаю, громоотводы и амортизаторы необходимы. Надо было на ком-то сорвать всё, в чём я не виноват. Однако выбрать надо было меня. Правильно выбрали, безошибочно, как многоопытный комиссар собственной безопасности (злом на зло я, действительно, никогда не отвечал и не отвечу). Но я люблю Вас и хотел бы, чтобы Вы заботились о своей безопасности в другом и по-другому.
Это у Вас пройдёт.
М. б., Вы ещё раньше решите написать мне. Тогда попросите, пожалуйста, Валентину3 передать письмо из рук в руки. Я вернусь в последних числах октября.
Ваш
Тут — прежняя смесь: трусости и угроз. (И это «приглашение к переписке» — и боязнь, что письмо пропадёт или будет кем-то прочитано без него, что ему боязно…)
Вот что такое «многоопытный комиссар собственной безопасности» — видимо:
1) первое моё письмо (к-е Вы читали) есть, конечно, только срывание абстрактной моей ярости; он не принимает его на свой счёт и даже, как «великий гуманист», понимает и прощает («Это у Вас пройдёт». Он и по телефону, и по-всякому это твердил);
2) «правильно», с «многоопытностью» я «выбрала» громоотвод («безошибочно»), т. к. не раз его оскорбляла (по столь же абстрактным, стихийным причинам), а он ни разу на меня не доносил («злом на зло я, действительно, никогда не отвечал и не отвечу»); я — многоопытна, то есть — в знании его полной безопасности для меня;
3) но есть вещи (люди) для меня действительно ОПАСНЫЕ, и он, любя меня, меня предостерегает: он «хотел бы», из любви этой самой, чтобы я «заботилась о себе в другом и по-другому» (о своей «безопасности»).
Эта речь — только о ВАС.
Он чует или учуял (чутьё у него, в самом деле, и вообще пёсье), что я могу прибегнуть или прибегла уже к Вам.
И вот он «предостерегает» меня, как старый, верный, жертвенный друг, в чьей безобидности и доброте я «многоопытно» уверена, множество раз уверялась…
Вот и вся МУДРОСТЬ!
Всё это совершенно соответствует тому, что я говорила и писала Вам вчера, на тех листках… Той очень, издавна проводимой им политике РАСКОЛА.
За сим — непременно! — он должен будет сообщить Вам, что я — Ваш вpaг (что Вы — «змею», «пантеру» и прочую хищную пушнину «на груди пригреваете»; ну, и понесёт — по всяким возможно «больным» точкам; стихи Ваши тоже непременно «оплаканы» им будут — в «предвосхищенье» моей злобной, поэтоненавистнической «нападки», ну — сами понимаете: всё, что он наплетёт, я предвидеть не могу; но это будет и всякое «бабье лепетанье», и вопль «Гоголя» о России, и кровавый скрежет любви его к Вам, вообще — ко всей ЧУЖОЙ поэзии, ибо он — человек Божий, Алексей, Иов на гноище, святой поэтолюбец…). Он напомнит Вам также, что Вы «многоопытны» в преданности его Вам — кристальной! И что, любя Вас, он «хотел бы, чтобы Вы заботились о своей безопасности» (ну, слово в слово!)…1