Дураки потому что.
Белинский талантливее Ап. Григорьева; и это Блок, а не я, сказал:
«Одна пядь значительно более талантливого Белинского затмила все семь пядей Ап. Григорьева».
Он (Блок) мог досадовать на это (в иную минуту). Но он понимал, что талант — в России — не шутка. Ничего общего — с немецкими эстетиками. Немецкий язык не располагает этой тонкостью: способность — даровитость — одарённость — дар, талант, гений.
Талант всегда был у нас чудом духовным (а вовсе не суммой метрических способностей, которые всегда презирались).
Ну, разве ж за метрическое чудо дело поэта зовётся издревле в мире «святым искусством», «святым ремеслом», «священной жертвой» (и т. д.)? Не может человечество почитать «святой» просто способность к метрической речи.
Ругать Белинского — всегда признак бесталанности. Всякой узости. И «идеи».
Из всей литературы Блок один пытался делать это, будучи ослеплённым пародиями своего времени. (Но тут же: вдруг ставит его рядом с Леонтьевым…)
Вот эксперимент:
я подговорила Сережу, чтоб он выписал себе 8-томник Белинского. Он не хотел. Но вот пришёл 1-й том. И он каждый день теперь говорит: «Ты не представляешь, что за книгу я читаю!» — «А что?» Говорит: «Так талантливо, — а ему тут пока ещё 23 года! — что хоть вой!» И что оторваться не может.
Ошибки?
Мережковский писал, что Белинский имел право на то «Письмо к Гоголю», единственный в России — имел право, и что Гоголь, единственный в России, это понимал. (Да и болен он уж был страшно. Это письмо гениального и умирающего человека — вот что это за письмо. Да его никто понять не умеет!)
А ещё:
я написала бы «Защиту статьи Белинского о Баратынском». Т. е. — почему он «не любил».
(Потому что «зрел сквозь целое столетие».)
Так ведь — никому не нужно это; я говорила когда-то Лазареву1.
В общем, выходит, я тоже — вепс. Так зла…
Лень продолжать о Кожинове.
Но мне жаль, что нет у него таланта.
(Ведь он не понимает даже, что значит: «склонность к парадоксальности, выдающей небескорыстность самого мышления» — и ставит тут вопросительный и восклицательный знак! Бедный Кожинов.)
Очень письмо вышло глупое. Но уж как вышло!
Я думаю, та тоска, что почудилась Вам тогда, о (по) Типе2, есть ложная, во всяком разе, тоска.
Да ведь слишком исчерпано всё — хоть письмом тем моим ему!
Разве что-нибудь (из него) отменить — можно?
Каждый дурак ведь знает, что нельзя, невозможно!
Ну, я могу вообразить: ну, выпьем мы с ним водки, вроде станет чуть веселей. Но ведь он ни звука мне — там — не простит, ни слова (п. ч. они не способны к раскаянью). Да и во мне, может быть, теперь вовсе и нет той вечно вспыхивающей страсти — ко всему на свете, т. е. жизни, за которой и ходил ко мне, многие поношенья даже терпя…
И — старая он калоша, вот он что!
Вот — гнусный случай:
я попросилась однажды отвезти меня в церковь (в м-ре), ну и попросила не входить за мной туда. (Очень промозглый ноябрьский вечер). Ну, пообещал, конечно. А чем кончилось? Тем, что когда я ставила свечку, то он — не только вошёл, но от моей, в моих руках т. е., свечи зажёг свою — а я ничего не заметила. Он себе вымелся опять на двор, и мне в голову не пришло! А потом, совсем потом — рассказал, как я ничего не видела, и описал, где, пред каким образом…
Как вспомню, так опять ненавижу!
(Ему, видите ли, было интересно, как я — в церкви.)
За такие поступки я устраивала огромные, бессмысленные казни. А на душу ложилась тоска. И это: «мелкий бес», — вилось и вилось.
(И вечно ноябрьский вечер в глазах моросит, как вспомню что. И водку покупать всегда надо было почему-то в ледяном Речном порту, и почти всегда я пила её злорадно: а как это — объяснить не могу.)
Ну, конечно, конечно, когда уж совсем нельзя было иначе, дарил к.-н. книжку и являлся интеллигентно, на кончике стула держась, и прилежное лопотал.
Но, м. б., только я и знаю, сколь неинтеллигентный это человек!
(А вообще: как опустел мой дом! Ни Слуцкого нет, ни друзей бывалых. Вот отчего — тоска!)
17 февраля 1978 г.
не надо бы мне бывать в Союзе и в Домах тв-ва (и, конечно, то, что я стала бывать, с декабря начиная, связано с Вами, но Вам пользы принести не смогло).
Я очень боюсь, что все эти люди поссорят Вас со мной, а меня — с Вами. (И я скажу Вам, в скобках, даже, что Тип, при той встрече втроём, «диспуте», как говорит Серёжа1, очень хотел, чтобы Вы сказали мне то, что, как он знал, я никому не прощала, и потому был «туп» и настаивал, чтобы Вы «приводили примеры» дурного, что он говорил обо мне — Вам… Сам он в жизни бы мне в своих текстах не признался и клялся не зря «здоровьем Зои и Анны», что всё — враньё, п. ч. знал, т. е. чувствовал, что тут бы пришла уж полная финита для него со мною; но очень желал, чтоб — текстуально — сказали Вы, п. ч. говорить мне такое в лицо не смел даже он; и когда б Вы сказали, это означало бы — «в моих глазах», — что Вы не «человек чести», как иногда называл он Вас — нарочно, назойливо, всегда подчеркнуто-некстати — мне. Он был туп, чтобы как можно больше вывести Вас из себя. Я давно вычислила эту ловушку, которая поначалу казалась необъяснимой его тупостью и упорством. Это была ловушка — для Вас. (Вот почему я никогда б не доставила ему радости корить его с такою ссылкою на Вас…). Когда я это всё вычислила, мне стало скучно совсем как-либо думать, вспоминать о нем.