Время между тем было уже поздним. Эльза Густавовна стала приглашать к столу. Мы отказывались, ссылаясь на то, что и так утомили их. Однако Георгий Васильевич широко и властно повел рукою:
— Прошу к столу. Чем богаты, тем и рады! И не в приличии русских отказываться от хлеба и соли.
Стол был накрыт в маленькой гостиной. И мы сели вчетвером за хлебосольную свиридовскую скатерть. Георгий Васильевич был радушным хозяином, очень любил потчевать гостей. Но делал это не назойливо, от душевной полноты. Память не сохранила всех разносолов, однако вкус стряпни хозяйской был отменным. Эльза Густавовна, ко всем её многим деловым качествам, ещё и превосходно готовила. Разговор продолжился за столом. Георгий Васильевич беседовал с Майей, а я, пораженный его вниманием к моей работе и даже как бы и участием в ней, находился в состоянии некоего очарования. Мне показалось, что Эльза Густавовна понимает это. И когда я спросил её тихо, не утомил ли Георгия Васильевича, она ответила: „Кроме самого себя, его утомить никто не может. Он этого не позволит! — И добавила с мягкой улыбкой то, что для меня и поныне бесценно: — Ваша работа и вы очень понравились ему“.
Но моя счастливая переполненность души ещё раз выплеснулась в тот вечер. Это было то, о чём я мечтал ещё задолго до нашего знакомства, с этим шёл к нему на встречу, с этого хотел начать разговор.
— Георгий Васильевич, вы никогда не думали написать музыку к „Слову о полку…“?
Он удивленно посмотрел на меня, ответил стремительно:
— А зачем? Она уже написана Бородиным.
Бородина Свиридов ценил безмерно. Не зная об этом, я сказал, что очень люблю Бородина, что первой оперой, которую слушал в Большом театре, был „Князь Игорь“, но само по себе замечательное либретто ничего общего не имеет со „Словом…“. Вероятно, Георгий Васильевич не задумывался над этим, потому промолчал. А я продолжал в запальчивости:
— „Слово…“ ни в коей мере не опера! Это величайшее хоровое произведение. „Слово…“ несомненно пели в древности!.. — И осекся, почувствовав, что меня шибко занесло. Мне ли толковать гению национального русского хорового искусства об этом?! Я смутился:
— Извините, ради Бога…
— Что же, очень интересно… Стоит подумать. — Он произнес это как бы самому себе, что было в его речи обычным. Только значительно позднее понял я: неизмеримо широкая душа его, могучий разум до предела были наполнены тогда новыми грандиозными творческими планами, их он уже начал воплощать вопреки времени, которое стремительно неслось вперед, сокращая срок его жизни на земле. Он понимал это, а позднее часто говорил об этом. То, что он вопреки вселенскому злу, хлынувшему со всех преисподен на нашу Родину, сумел столько создать за эти лихолетья, следует воспринимать только как воплощенное чудо, дарованное нам, русским, Господом Богом…
Понимая это, я все-таки скорблю о несбывшемся и задаю себе вопрос: Что было бы со всеми нами, если бы Пушкин успел сделать перевод „Слова о полку Игореве“, а Свиридов успел написать к этому переводу музыку?!»
Шестого января, как и задумывали, мы отправились в Талеж, к радости наших двух собак, вовсе одичавших в московской каменной пустыне. День был морозный и ясный. Дорога сухая и чистая, лёгкая. Но мы почти весь немалый путь провели молча, каждый по-своему переживая вчерашнее. Встреча с Георгием Васильевичем для нас была столь значимым событием в жизни, что хотелось ещё и ещё раз пережить, в самых мелких деталях, совершившееся. К слову, отмечу: так происходило неизменно после каждого с ним свидания. Необычайно щедрый в общении, он дарил собеседнику не только свои мысли, но и широту души своей.
Весь тот январь прожили в деревне безвылазно, перезваниваясь со Свиридовыми. Точнее, звонил я. Когда прощались в тот вечер, Георгий Васильевич сам попросил:
— Юрий Николаевич, звоните нам почаще, будем рады.
Я и звонил каждую неделю. Обыкновенно трубку брала Эльза Густавовна. Я справлялся о здоровье. О своём она обычно умалчивала, но чаще всего говорила, что Георгий Васильевич прихварывает. После перенесенных инфарктов он уже тогда нередко попадал в больницу. Частенько сетовал на недуги, но всегда держался бодро и не выглядел больным человеком. Однако сердечный недуг был весьма серьезный, но, сетуя на него, ежедневно много работал. Эльза Густавовна неизменно интересовалась нашим здоровьем и житьём-бытьём. Каждый раз, если Георгий Васильевич не был занят каким-либо неотложным делом, говорила громко:
— Юрочка! Звонит Юрий Николаевич, ты свободен? — И уже мне: — Юрий Васильевич хочет поговорить с вами.