Он начинал разговор всегда с одной фразы:
— Юрий Николаевич, дорогой, всё ли у вас хорошо? Здоровы ли? — И только потом обо всём, что его интересовало.
Первый телефонный разговор с ним помню до сих пор ясно и как наяву слышу его голос. Говорили мы опять о «Слове о полку Игореве».
— Прочитал вашу статью в юбилейном сборнике. Скажите, в чём тут дело? Почему вместо «обелы» напечатали: «побела»? А где же замечательное: «И на кан — ину, зелену паполому постла…»? Почему нет?
Для него было характерным задавать сразу несколько вопросов. Я ответил, что статью мою вставляли уже в готовую верстку, что попала она туда после публикации в «Литературной газете», где и была сделана эта ошибка. Статью к тому же очень здорово сократили, поскольку мои прочтения вызвали сопротивление академиков.
— Им нравится больше «конина»? — Георгий Васильевич в отстаивании своих взглядов, даже самых «проходных», был непреклонен, а порою и жесток. Увы, я, к великому моему сожалению, такой чертой характера тогда не обладал.
В январе и феврале наши беседы по телефону стали регулярными: как правило, один раз в неделю. Звонил я, но тему для беседы предлагал он, как, впрочем, в любом с ним разговоре. Если подходил к телефону, то вёл разговор обстоятельно, не торопясь. Закончив со мной, всегда просил, чтобы трубку взяла Майя. И к ней у него была своя тема. Говорили они подолгу.
Однажды, в середине февраля, позвонила сама Эльза Густавовна:
— Юрий Николаевич, 27 февраля у Юрия Васильевича концерт в Большом зале консерватории. Он вас приглашает. Приедете?
Я не помню, чтобы она, как большинство жен значимых мужей, произносила: «у нас концерт», «мы приглашаем». Хотя организацией концертов и приглашениями всецело занималась она. Я ответил, что о концерте мы знаем, ждём его и у нас давно куплен абонемент.
— Это очень хорошо! — обрадовалась она. — Столько достойных, а мест у меня очень мало.
Эльза Густавовна по своему характеру была очень сдержанным и даже суровым человеком, но с теми, кого «принимала» — предельно искренней, бесхитростной. Нас «приняла» не сразу. Внимательно приглядывалась, нет ли какой грозящей Георгию Васильевичу опасности. Решила: нет. И с тех пор отношения стали весьма доверительными.
Тот февраль был необычайно снежным и метельным. Сугробы лежали вровень с заборами, дорогу к нашим воротам занесло, белая заметь лежала до самого асфальтового шоссе большой дороги. Утром я через лес пошёл в соседнюю деревню Бершово, где располагалась совхозная тракторная бригада. А уже в полдень мощный бульдозер расталкивал сугробы в поле за нашими воротами. Сейчас и представить такое невозможно: без каких-либо унизительных просьб, без требования платы, только из человеческого сочувствия и уважения друг к другу за четыре версты, в февральскую заметь, гонит тракторист свой гусеничный ДТ, дабы помочь. Теперь это непостижимо, тогда — норма жизни. И сколько бы нынче рьяные демократы ни хаяли то время, сколько бы ни злобствовали над отношениями тех дней — там было главное: люди русские оставались людьми. И что точно удалось реформаторам — это лишить человека близости друг к другу.
— Анатольевна, Николаевич, давайте поосторожнее по дороге-то!.. — напутствовал нас бригадир трактористов Володя Бережной. — И добавил, смущаясь: — Привет наш Георгию Васильевичу Свиридову. Моя Анька до слез его любит.
И это тоже непостижимо, господа «деморосы», и это на вашей рыночной совести!.. Не шутил тогда Володя — наивно, по-вашему, а по-нашему верно, — когда считал гениального композитора себе близким. Вами и только вами сделано всё, дабы изничтожить эту близость!
Свиридов был поистине народным композитором. Он неизменно и постоянно говорил о народности: «Народное — это то, что способно восприниматься нацией целиком и адресовано всему народу». Он, несомненно, воспринимался всем народом и всего себя отдавал народу без остатка.
В пятидесятые годы Россия переживала небывалый подъем хорового искусства. Страна не только возвращала своё песенное творчество, она создавала новое, национальное по духу, искусство. Повсюду, даже в самых малых уголках, возникали самодеятельные хоры. Были они и в заводских, и в сельских клубах, школах, ремесленных училищах, в вузах и войсковых частях. Пели по всей России. И если в предвоенные, тоже песенные годы усиленно в народ внедрялась новая, социалистическая песенная культура, порой чуждая русской душе (а русский человек всегда пел душою), то пятидесятые отмечены тягой к подлинно народной музыке.