Лицо дамы выразило несказанное удивление.
— С чего вы взяли? Он вообще не пьет.
— Так, — насторожился Звонарев. Интуиция его подвела. — В чем же дело?
— Если бы я знала, в чем дело… — грустно сказала дама. — В четверг вечером он пришел домой, заперся в кабинете, отказался от ужина. С тех пор сидит за столом, глядит в одну точку. Не спит, не ест, не пьет, отвечает, как автомат. В пятницу на работу он не пошел, сегодня тоже. Я вынуждена говорить по телефону его сотрудникам, что он болен. Но я совершенно не представляю, чем!
— Зачем же вы вызвали “скорую”? — с досадой спросил Звонарев. — Надо было обратиться в свою поликлинику — а у него, вероятно, спецполиклиника — к невропатологу… или психиатру. Может, у него просто неприятности на работе?
— Нет, — твердо сказала дама. — Сначала и я так думала. Поскольку он молчит, окольными путями навела справки. Жена его непосредственного начальника — моя подруга. Его служебные дела в полном порядке. Повторяю: он ждет высокого назначения, а через несколько дней уезжает за рубеж. Если, — добавила она тихо, — сможет уехать… Этого-то я и боюсь, что не сможет. Допустим, я вызову своих врачей, и они запретят ему ехать… Что дальше? В той системе, где служит муж, не любят непонятных заболеваний у сотрудников, особенно связанных с нервными расстройствами. Высокое начальство может задержать повышение в должности и звании. Поймите меня правильно… не это для меня главное… но он много работал, чтобы добиться всего этого. Должна ли я ставить под угрозу его карьеру? А если это временный срыв? К тому же мне говорили, что на обычной “скорой помощи” врачи лучше, чем в спецполиклиниках, — в том смысле, что у них больше практики. Может быть, и вы сталкивались с подобными случаями и знаете, как ему помочь?
Обычно Звонарев не возражал, когда больные называли его врачом (для солидности), но в данном случае играть в эту игру было просто опасно.
— Зачем же вы тогда указали такой повод: “сильные головные боли”? Ведь я же не врач, а фельдшер. Сказали бы: “сильные боли в сердце” — прислали бы врача. А еще лучше: “сильная депрессия” — тогда приехала бы специальная психиатрическая бригада. А что я? Я провожу симптоматическое лечение и оказываю первую хирургическую помощь, а в сложных случаях везу в больницу. Или вызываю врачебную бригаду.
— Я не могу говорить “депрессия” по телефону, — тихо сказала дама. — Этот телефон… это не факт, конечно, но может прослушиваться. Своими, — добавила она, заметив удивление в глазах Звонарева, — для безопасности.
— Хм, — почесал он в затылке. — А квартира ваша не может прослушиваться?
— Муж проверял. Говорил, что нет, — коротко ответила дама.
Звонарев задумался. “Попал!” Он знал одно только военное ведомство, сотрудник которого мог разбираться в подслушивающих устройствах — разведку.
— Что ж, — встряхнулся он, — пойдемте к больному, раз я уже приехал. Помогу, чем умею. Ну а если чего не умею, извините.
— Да, — снова сцепила пальцы дама. — Пожалуйста. Я не очень разбираюсь в том, что должен делать врач, а что фельдшер, но вы своей обстоятельностью вызываете у меня доверие. Вы окажете мне любезность, если… — Она расцепила пальцы, открыла ящичек буфета и достала оттуда заранее, видимо, заготовленный, плотный на вид конверт.
Звонарев категорически помотал головой. Не то чтобы он был таким “правильным” — от коньяка, как правило, не отказывался, но денег от больных, пусть и богатых, не брал принципиально: они пахли несчастьем. А эти деньги, от жены полковника военной разведки, отчетливо пахли тюрьмой.
— Но вы нас обяжете… — бормотала дама. — А мы, в свою очередь, могли бы быть уверены, что вы…
— Вы можете быть уверены. Идемте.
Они прошли по блестящему, натертому воском паркету через большую светлую гостиную. У дубовых дверей кабинета дама остановилась.
— Подождите, пожалуйста, я его подготовлю. — Она приоткрыла дверь, скользнула в образовавшуюся щель.
Ее не было минут пять. Звонареву порой казалось, что он слышит сквозь плотно запертые двери ее убеждающий, по-учительски четкий голос и недовольный, низкий — мужа. Но, возможно, это ему только казалось.
Наконец жена вышла — с покрасневшим лицом.
— Пройдите, — коротко сказала она. — Да… одна просьба. Не обижайтесь на него, если…
— …будет грубить? — угадал Звонарев. — Не волнуйтесь — к этому делу я привычный.
Полковник, как и описывала супруга, сидел за столом — лицом к двери, откинувшись на спинку кресла, глядя воспаленными глазами куда-то в потолок. Его правильное, продолговатое, с резко выраженными скулами лицо покрывала двухдневная щетина. Одет он был в домашнюю стеганую куртку с атласными отворотами — Звонарев такие видел только в кино. Первое, что приходило в голову при взгляде на хозяина — это название знаменитой повести Маркеса: “Полковнику никто не пишет”.
Стены кабинета были сплошь заставлены стеллажами с книгами, ковер над кушеткой украшало старинное оружие — сабли, шашки, кинжалы, кремневые пистолеты, ружье с прикладом из дорогих пород дерева и инкрустацией. В простенках между стеллажами и книжными шкафами висели географические карты и большие фотографии людей, по большей части неизвестных Звонареву. Узнал он только человека в гитлеровской форме — легендарного разведчика Николая Кузнецова.
— Здравствуйте, — откашлявшись, сказал Звонарев.
Полковник, глядевший поверх головы Алексея, медленно перевел на него внимательные усталые глаза, но не ответил.
Они молчали, разделенные большим полированным письменным столом, на котором ничего, кроме настольной лампы, телефона, календаря и больших белых рук полковника, не было. Слева от хозяина, на приставном столике, был еще один телефон — с государственным гербом на диске.
“Вертушка”! Или какая-то генштабовская связь, — догадался Звонарев. — Попал!”
— Садись, — подал наконец голос полковник. Он был, точно, низкий, хриплый. — Жена сказала, ты бывший офицер?
— Я, собственно, прапорщик, — пробормотал Алексей. — Медицинской службы.
По лицу хозяина промелькнула тень досады, но он ничего не сказал. Снова над столом повисло молчание. Они сидели друг против друга в полной тишине. Обычно в таких случаях говорят: “Тихий ангел пролетел”, но это была другая разновидность, выжидательная — “Студент за квартиру задолжал”. Впрочем, сам полковник едва ли ждал чего-то от незваного гостя: он изучал его, как какое-нибудь растение или насекомое.
— На что жалуетесь? — отведя глаза, спросил Звонарев.
Хозяин чуть пошевелился.
— У русского человека одна жалоба, — насмешливо промолвил он. — На государство. Государство рушится, а я, понимаешь, жалуюсь.
“А, вот что! — пронеслось в голове Звонарева. — “Некоторые конкретные мысли о государстве”! Шукшинский персонаж, Эн Эн Князев! Нет, не служить ему больше в разведке!”
Полковник вдруг криво усмехнулся.
— Я тебе помогу. Я не жалуюсь на здоровье. Я не слышу никаких голосов, не вижу никаких галлюцинаций, не воображаю себя великим человеком, не мочусь по ночам в постель и могу дотронуться пальцем до кончика носа. Но я не могу видеть, как рушится власть, потому что сам от этого рушусь. Понятно тебе?
— Что ж тут понимать? Происки ЦРУ, — буднично, с деланным равнодушием (чтобы помочь больному “раскрыться”) ответил Звонарев. Он уже повидал на вызовах психических больных и знал некоторые приемчики психиатров.
Результат превзошел все ожидания. Тусклые глаза военного сверкнули, рука молниеносно скользнула вниз и появилась с длинным блестящим пистолетом неведомой Звонареву системы. Лицо полковника стало жестким, скулы обострились. Он направил дуло прямо в лицо Алексею.
— Кто тебя прислал? Говори! Живо!
“Какая же его баба дура! — ругнулся про себя Звонарев. — Мужик ее совсем уже рехнулся, а она все огласки боится! На таких клиентов “спецов” вызывают с милицией! А мне он сейчас вышибет мозги — и все”. Однако с удовлетворением он отметил, что не испугался. Последний “псих”, с которым Звонарев столкнулся, был с топором, и это было не менее страшно. Правда, тогда-то он приехал с милицией.
Звонарев молчал, пристально наблюдая за полковником. Спешить в таких ситуациях, как он хорошо знал, было смерти подобно. Сумасшедшие — как быки: стоят перед тобой, наставив рога, пока ты не махнешь красной тряпкой. Но удивительное дело: красные глаза полковника вовсе не казались безумными. “Что-то тут не так… И размышлял он логично, с иронией: “В постель не мочусь, могу дотронуться пальцем до кончика носа”.