— Не обижайтесь, но вы слишком дорого цените свою сговорчивость. Я именно тот, кем вам представился — режиссер Кубанский. И мне нужен сценарий. Что же касается КГБ, то у вас неправильные, обывательские представления о нем. В КГБ работают полмиллиона человек, и они живут по тем же законам, что и остальное общество. Мы читаем в газетах, что оно — монолит, но разве это правда? То-то же. Почему же вы думаете, что КГБ существует по другим законам? В нем всегда шла борьба, даже во времена Сталина. И сегодня верх берут те, кому не по душе казарменные порядки. Вам странно, что я, режиссер, сотрудничаю со здоровой частью КГБ? Помилуйте, кто же теперь свободен от КГБ? Лучше я войду в него, чем оно войдет в меня, — простите за двусмысленность. Теперь не то время, чтобы сражаться в одиночку: раздавят, как букашку. Таким, как я и вы, нужны покровители. Но дело полковника Трубачева может быть использовано нашими врагами, чтобы отвоевать утраченные позиции. Неужели вы, свободный художник, этого не понимаете?
— Однако ваша “здоровая часть” чуть не лишила меня здоровья. Я уже не говорю о том, что эти покровители искусств изгоняют меня с работы, из института, ходят за мной по пятам, проституток подсылают… Хотел бы я знать: а чем же, в таком случае, занимается “нездоровая часть”?
— Лучше вам этого не знать. Вашей жизни ничего не угрожало, а что касается специальных методов, то на то и существуют спецслужбы, чтобы их применять. Даже в самой демократической стране. Или вы полагаете, что можно бороться с “упертыми” мракобесами евангельскими методами?
— А я, стало быть, мракобес?
— Нет, но вы можете стать орудием в их руках.
— Что-то я пока не видел ни одного так называемого мракобеса, зато ваших “светлых личностей” насмотрелся достаточно. Точнее, почувствовал их всеми печенками.
— Признайтесь, в этом есть и ваша вина! Разве вас трогали до вашей безобразной шутки с импортными сигаретами и проститутками? Мне неприятно, что к вам применили специальные методы, и уж уверяю вас, без моего ведома. Мне, как сами понимаете, отводится другая роль — убеждать гуманными, интеллектуальными способами. Нам с вами еще работать над фильмом, поэтому давайте заранее налаживать отношения. Но, — в его блестящих черных глазах запрыгали вдруг искорки смеха, — желательно на этот раз обойтись без монолога Гамлета. Мне лично ваша шутка понравилась, чего не могу сказать о… — Кубанский ткнул пальцем вверх.
— Открою вам тайну. Я не шутил. Трубачев говорил, в сущности, то же самое. Вы не нальете мне еще коньяку?
— С удовольствием, — осклабился Кубанский и разлил по рюмкам.
— Ну, за налаживание контактов, — поднялся и провозгласил Алексей.
Кубанский тоже встал и потянулся к нему рюмкой. Улыбаясь, Звонарев выплеснул коньяк ему в лицо, а потом что есть силы ударил в живот, вложив в удар весь вчерашний страх и унижение. Режиссер, дико и сдавленно крякнув, сложился пополам. “По лицу не бей”, — строго сказал себе Алексей, но рука его сама собой размахнулась чуть ли не до полу, и он так смачно влепил Кубанскому по физиономии, что коньячные брызги полетели во все стороны. Режиссер, падая, налетел спиной на кресло и рухнул вместе с ним на пол.
Некоторое время он лежал, втянув голову в плечи. Потом, косясь выпученным глазом на Алексея, стал подниматься, хватаясь за стену. По смоляной его бороде стекала алая струйка крови.
— Вы… вы понимаете последствия? — прохрипел он. — Вас уничтожат, сотрут в порошок!
— Примерно то же самое говорил вчера я, — кивнул Алексей. — Ну а пока меня не уничтожили, я на тебе отведу душу. Чтобы, так сказать, не зря мучиться.
Он шагнул к Кубанскому, который судорожно прикрыл одной рукой живот, а другой лицо, и с наслаждением ударил его носком сапога в пах. Режиссер, хватая ртом воздух, сполз по стене на пол и тоненько заныл:
— Не надо больше… прошу вас… Они меня вынудили… я был у них “на крючке”… валюта… альманах “Метрополь”…
— Ну, не стоит так переживать, — с деланным участием сказал Звонарев. — Ведь я вас, говоря языком советской милиции, только поучил, даже не взял в разработку. Кстати, о милиции. “Поучив” кого-нибудь, она поступает обычно так. — Он вернулся к столу и вылил оставшийся коньяк в полоскательный стакан. Вышло примерно двести граммов. — Пей, валютчик, а то убью. — Он протянул стакан Кубанскому.
Перепуганный режиссер выпил, давясь, стуча зубами о стекло.
— Не вздумай сблевать. Вот тебе лимончик. Ты должен хорошо выглядеть, когда предстанешь перед хозяевами. Еще спиртное есть?
— Там… в холодильнике…
Алексей достал из холодильника бутылку экспортной “Столичной” — точно такую же, как была у “Ленина” — и набулькал еще стакан. Потом он закурил и стал наблюдать за съежившимся в углу Кубанским. Вскоре лицо его покраснело от выпитого, заблестело от пота.
— Хорош, — решил Звонарев и снова протянул режиссеру стакан. — Пей!
— Не могу больше! — взмолился Кубанский, схватившись рукой за горло.
— Тогда я разожму тебе зубы и волью водку. Пей!
Кубанский, мучительно икая и содрогаясь всем телом, заглотал в несколько приемов стакан.
— Водички. — Алексей сунул ему в руки графин с водой. Режиссер жадно припал к горлышку.
— Ну вот, — удовлетворенно сказал Звонарев. — Ложись теперь, поспи. Тебе тут еще в бутылке на “освежиться” осталось.
Он взял куртку и вышел из номера. “Теперь мне точно каюк, — пронеслось у него в голове, когда он спускался по лестнице. — Зачем я бил этого бородатого?” Но в глубине души никаких сожалений по этому поводу он не испытывал. Алексей поглядел на часы. Скоро одиннадцать, надо идти на встречу с Наташей. Когда он оказался на улице, на него снова навалилась тоска. Господи, куда деваться? Он испытал мучительное, трусливое желание оглядеться по сторонам — нет ли слежки. Звонарев упрямо встряхнул головой и двинулся вперед, глядя себе под ноги. “Жидковат оказался на расплату”, — пришли ему на память слова Григория Мелехова из “Тихого Дона” умершего на днях Шолохова. Уж на что крутой мужик был Мелехов, а и у того ноги слабели в коленках, когда имел дело с чекистами… “Что уж говорить о таких, как я!”.
Поравнявшись с овражком, где его вчера били, Алексей остановился и несколько минут угрюмо смотрел в ту сторону. Вспомнился ему рассказ Кубанского, как игумена Парфения жгли в лесной котловине… “Сценарист! — с горечью сказал себе он. — Какой ты сценарист? Ты один из персонажей этого сценария — такой же, как этот несчастный отец Парфений!”.
Он спустился вниз, дошел до собора. Ноги как-то сами собой понесли Алексея к нему. Он робко переступил порог, стащив с головы шапку. В полутемном храме было пусто, горели только свечи и лампадки. Звонарев неуверенно, кривовато перекрестился.
Он не был неверующим, даже часто думал о Боге, но думал о нем как-то отвлеченно, словно о невидимом ведущем телеигры “Что? Где? Когда?”, голос которого раздавался откуда-то сверху. Он задавал людям вопросы, но не помогал искать ответы. Примерно так понимал Звонарев и предназначение Высшего разума. Просить Его, считал он, о чем-то бесполезно, да и не нужно. Если человек создан Богом, то явно не для того, чтобы он приходил к Нему с просьбами, как в собес или местком. Человек сам в состоянии себе помочь. В сущности, он знает это, даже моля Бога о помощи. Например, человек говорит: Господи, исцели меня, а я больше не буду грешить! — и действительно исцеляется, бросив грешить, так как грехи и были причиной болезни.
Но теперь все эти интеллигентские, рациональные построения разом отлетели от Алексея. Стоя под высоким куполом в храме, с необыкновенной остротой он ощутил, что нуждается не в беспристрастности некого Верховного Судии, а в том, чтобы этот Некто схватил его за шиворот и вытащил из беды. Вот во что столетиями верили простые люди! И так ли примитивна эта вера?
Глядя на какого-то плохо одетого человека, который распростерся на коленях у солеи, припав лбом к холодным плиткам пола, Звонарев подумал: “Разве Божий мир — это зал некого Высшего суда? Когда еще будет тот Суд! А люди просят у Бога милосердия, которого так мало вокруг! Можно помогать самому себе, отвечать на все вопросы, делать все правильно, но мир не станет от этого милосерднее. Вот я один, окружен со всех сторон врагами, и на кой ляд сдались мне правильные ответы? Какая разница, правильные они или неправильные? Что от этого меняется? Сказано: “Милости прошу, а не жертвы”! Мы ждем от Бога милосердия, а он от нас — вот и вся премудрость… Человек лежит на полу в храме, просит, некуда ему больше пойти, не у кого больше просить. Милосердия в мире мало, потому что оно растворено в равнодушии и зле. Для того, наверное, и существуют церкви, чтобы собирать где-то его драгоценные крупицы”.