— Альберт Иваныч!
Никто ему не ответил, только сверху снова прошелестело что-то, мигнул огонек зажигалки, и он почувствовал дуновение затхлого воздуха на лице. “Пятнадцать человек на сундук мертвеца”, — с холодящим ужасом вспомнил он предупреждение Пепеляева. — А не покойнички ли это шастают по лабиринту? Или готы, “заплутавшие” в коридорах истории?” Дрожащей рукой он поднял зажигалку повыше, и в тот же миг какие-то крылатые черные твари полетели на него с потолка. Что-то мягкое и одновременно царапающее коснулось лба Алексея. Зажигалка погасла, Звонарев заорал и упал на спину. Десятки крыльев бились над ним в темноте, как лопасти вентилятора. Твари шипели, свистели. “Господи пронеси!” — взмолился он подобно гоголевскому Хоме Бруту. Рука, судорожно сжимавшая зажигалку, сама собой крутнула колесико, вспыхнуло пламя, и в его неверном свете, бросающем на своды страшные тени, Звонарев увидел, что существа с перепончатыми крыльями, летящие над ним, как исчадия ада, не кто иные, как летучие мыши. Он их вспугнул своей зажигалкой.
Алексей перевел дух. “А страхолюдные они все-таки, прости Господи! — подумал он о подземных летунах. — Хорошо еще, что не вцепились в волосы: говорят, потом не вырвешь!”. Он дождался, пока шум крыльев затихнет в лабиринте, поднялся на ноги и поплелся назад. Оставался еще один коридор. Тут Звонарев вспомнил про туннель, помеченный стрелкой. Никаких стрелок до этого на стенах он не видел. Что она может означать здесь, не другой ли выход, о котором говорил Пепеляев? Усевшись снова у колонны, Алексей стал прикидывать имеющиеся у него возможности. Их было три: проверить последний коридор, который еще при первом обследовании оказался явно не тем, каким надо; вернуться в капище Фрейра и ждать Пепеляева; рискнуть пойти по таинственной стрелке.
Каждый вариант имел существенные изъяны. Безрезультатное обследование четвертого туннеля окончательно посадило бы батареи в фонаре или прикончило бы запасы газа в зажигалке. Не имело смысла ждать Альберта Ивановича, если он действительно был коллегой Немировского и Кубанского. Стрелка могла указывать в глубь лабиринта, а не на выход из него. “Но все это, — сказал себе Звонарев, — рациональные соображения. Между тем непостижимое исчезновение широкого туннеля носит отнюдь не рациональный характер. Тут мистика какая-то. А коли это мистика, значит, любой знак на моем пути имеет, как в сказке, символическое толкование. Например, может косвенно указывать на выход. Что же я еще такого видел, кроме стрелки? Алтарь в подземном храме, обращенный на восток? Но для этого надо сориентироваться в широком коридоре, а он исчез. Летучих мышей? Может быть, “знак” — направление их полета? Но я слишком мало знаю о повадках этих тварей, чтобы делать такой вывод. Что еще? Колодец? Подземная река? Прикинуть, в какую сторону она текла… Так… Я спустился, лестница осталась слева, колодец был справа… Если стоять спиной к лестнице, река течет справа налево. Туннель со стрелкой находится напротив “закромов родины” — стало быть, идет параллельно течению реки! Но это ты прикинул на глаз, а тут точность нужна, она жизни стоит. Постой, вот доказательство: этот туннель идет под гору, а река течет сверху вниз! Значит, едва ли это направление ведет в глубь лабиринта, оно ведет к берегу!”.
Сделав такой вывод, Алексей, продрогший в сыром подземелье, решился. Он зажег издыхающий фонарь и быстро пошел по коридору со стрелкой. Дойдя до нее, он выключил фонарь и изучил знак на стене при свете зажигалки. По сравнению с древними следами кирки рядом со стрелкой выбоины были явно свежими. Стало быть, знак мог оставить либо Пепеляев, либо другие “черные археологи”, его коллеги. Через пару минут это предположение подтвердилось. В слабеющем свете фонаре под ногами тускло блеснуло что-то, Звонарев наклонился и поднял жестяную крышечку от бутылки, с фирменным знаком “Инь и Ян” — кружок, разделенный волнистой линией на синий и красный цвета. Здесь пили “пепси-колу”, напиток, появившийся в России всего несколько лет назад! Доказательства, что он выбрал правильное направление, множились.
Туннель сделал несколько крутых поворотов, и вдруг по глазам Алексея хлестнул сноп света. Он зажмурился, а когда открыл глаза, увидел сияющий прямоугольный проём. Оттуда дышало жаром, словно из топки, там буйствовали красный и желтый цвета. Звонарев с радостным криком бросился к свету. Он чуть не упал, споткнувшись о ступеньки (механически отметил: вполне современные, бетонные). Алексей взбежал по ним — в солнечный день. В ноздри ударил запах шашлычного чада и близкого моря. Аляповатый плакат на столбе напротив выхода жизнерадостно уверял: “Без геморою жiття краще!”.
Улица кишела курортным людом в шортах и майках. Вдоль тротуара хищно вытянулись длиннотелые иностранные автомобили — никогда Звонарев не видел их столько в одном месте. Здесь же, перед иномарками, у решетки ограждения, развернулся какой-то удивительный блошиный рынок. Сидели на бордюрчике дурно, как огородные пугала, одетые старики, а перед ними на линялых скатёрках, расстеленных прямо на асфальте, лежал всевозможный домашний скарб, явно бывший в употреблении: паяльники, телефонные аппараты, гаечные ключи, отвертки, “тройники”, удлинители, кран-буксы, “гусаки”, старые книги, тельняшки, значки, куклы, оловянные солдатики…
Щурясь от яркого солнца, обливаясь потом в своей зимней куртке, Алексей ошалело крутил головой по сторонам. Всюду, как в западных фильмах, была иностранная реклама, вывески “Бар”, “Бистро”, “Игральные автоматы”. Особенно поразила его надпись с антисемитским оттенком: “Еврочистка”. Круглая витрина табачного киоска рябила от разнообразия сверхдефицитных импортных пачек. Пока Звонарев понял только, где находится: в начале Московской и в конце Киевской улицы, за много кварталов от музея. Напротив, на Советской площади, был Ялтинский горисполком, но над его башней лениво колыхался не привычный красный, а странный желто-голубой, как шарф на шее у Пепеляева, флаг. Еще больше поразила Алексея вывеска неподалеку от горсовета: “Пункт обмена валют”. Рядом со Звонаревым стояло уже немало зевак, которые с разинутыми ртами смотрели на него, как на Деда Мороза, чудом объявившегося в разгар лета. Он беспомощно оглянулся назад, сообразив, что “черный историк” проделал с ним еще одну иезуитскую каверзу.
Но за его спиной была сплошная стена.
Станислав Куняев Чёрные розы Гефсиманского сад
19 января 1979 г.
Пишет Вам подданный лесной муравей (труженик).
Который поздравляет Вас с Крещеньем (см. праздничный календарь) и пребывает в верности и печали.
Хочет сказать:
1) что Вы очень ценный в лесу Волк. Например: если б не Вы, то не только М-дь — весёлая сладкоежка, но даже и лучший лесной, подданный муравей куда меньше понимали бы всё, даже то, что и не прямо касается известных Вам и совершенно лишних (в лесу) зверей;
2) что ждёт пряника. П. ч. кнут при нём всегда;
3) что — заслужил. П. ч. лишний зверь Струфиан1 уже совсем разлагается в гробу (дай ему бог здоровья) и скоро пора будет выметать сор из избы в чужие люди…
4) Однако публиковать подданный муравей не будет, п. ч. не так труслив, как болен, и желает ещё до смерти растащить по шерстинке ещё кого из совершенно лишних…
Ещё он говорит:
1) что автор “Сказки Гофмана”2, Лангуста (которая скрылась), не идёт у него из головы. Что этот автор мог скрыться не только потому, что хлопочет насчёт енотского лавра для всей Бочкотары и обучает Плисецкую на Сент-Бёвы, но — может думать, что Мусорный3 проболтался, и, значит, ему, Лангусте, надо не только сказать, что Мусорный — истеричка и гадёныш, но явиться с новым сюжетом про Волчьи зверства, а свежая “Сказка Гофмана” у Лангусты ещё не готова… Муравей ждёт и на всякий случай не распечатывает французские духи, хотя ему бывает любопытно понюхать;