По окончании конференции в аппаратах ЦК и Верховного Совета развернулась спешная работа по подготовке Закона о выборах и внесению изменений в Конституцию СССР. Первые поправки были внесены именно в связи с системой Советов. К сожалению, этим дело не ограничилось. Стоило только начать перекраивать Конституцию, как этот “творческий процесс” стал неуправляемым. Её черкали как ни попадя, а в итоге похоронили.
Разумеется, я вовсе не против изменений, которые продиктованы жизнью, её развитием. Я против спринтерской поспешности, с которой тогда взялись за дело, против неуважения к Основному закону, которое, естественно, порождает такое же отношение и ко всем другим законам.
Возьмите Конституцию США. Она была принята, как известно, в 1787 году. За двести лет в нее было внесено только 26 поправок! Что касается царской России, то она конституции не имела. Были так называемые Основные государственные законы, в которые революция 1905 года внесла лишь некоторые статьи буржуазно-демократического порядка.
За 70 лет советской власти были приняты четыре Конституции — в 1918, 1924, 1936 и 1977 годах, они имели и соответствующие названия — ленинская, сталинская (это название широко использовалось в официальной пропаганде) и брежневская. В 1988 году изменения коснулись половины статей. В 1990 году Конституция менялась дважды. В начале — для введения президентства и новых государственных органов: Президентского совета и Совета Федерации. В конце — для ликвидации Совета Министров СССР как главной исполнительной и распорядительной государственной власти и устранения Президентского совета, введения должности вице-президента и т. д. Подобная же участь постигла Конституцию в 1991 году. Такое легкомысленное отношение к Основному закону государства хорошо выразил один небезызвестный народный депутат, сказав, что мы относимся к Конституции, как к уличной девке.
Как проходила законотворческая работа? Мы получали документы чаще всего вечером, накануне утренних заседаний Политбюро. Иной раз не только посоветоваться — прочесть их внимательно времени не хватало. Помню, возникали сомнения, а иной раз мучительные вопросы.
Во-первых, я не очень понимал, зачем нужен Съезд народных депутатов. В своём докладе на конференции генсек туманно объяснил, что в этом новообразовании “будет сильно и прямо выражено общественное начало”. Очень хочется скаламбурить и добавить — “общественный конец”. Но дело здесь не в проблемах трибунного словотворчества, а в сути. Горбачев попросту перефразировал ленинскую идею Съезда как “широкого народного собрания”, иными словами — некоего народного схода, на котором можно вольготно наговориться. А все конкретные дела всё равно станут решаться на заседаниях Верховного Совета. Так и вышло.
Малопонятным было и то, почему депутатов именно 2250 человек. Откуда такая странная “некруглая” цифра? Если уж “широкое народное собрание”, то логичнее — 5000, хотя бы потому, что в Кремлёвском дворце съездов, где намечалось проводить Съезд, именно столько мест…
Может, я излишне критичен по отношению к Съезду как институту народовластия, но стоит, к слову, заметить, что подобная структура существовала только в СССР и РСФСР, а остальные бывшие республики Союза разумно избежали создания нового неповоротливого и непродуктивного органа. Но он тем не менее был высшей государственной властью. Так почему же он не собрался в последний раз, чтобы принять конституционное решение о роспуске государства под названием СССР?
Мой скепсис не распространяется на Верховный Совет. Взаимной любви у нас не было — и не могло быть, так как сама природа взаимоотношений парламента и правительства основана на противоречиях. Полтора года довольно тесного общения, вплоть до моего фактического ухода с поста Председателя Совета Министров СССР в декабре 90-го, прошли в состоянии худого мира или доброй ссоры — это уж с какой стороны посмотреть. Но Верховный Совет и правительство всё же, на мой взгляд, уважали друг друга и постепенно учились работать вместе, находить не всегда лёгкие общие решения.
В то же время я не мог оправдать членов Верховного Совета в том, что они забрали себе право на обсуждение и решение всех вопросов — от законотворчества до хозяйствования, зачастую подменяя исполнительную, а порой — и судебную власть. Я так и не понял, почему Верховный Совет скопировал структуру ЦК КПСС с его отраслевыми отделами и секторами, только их роль здесь исполняли комитеты и комиссии, причем делали это куда ретивее, чем партийные функционеры. И притом далеко не всегда профессионально.
Время приближалось к весне, выборы были назначены на 26 марта 1989 года. Закон о выборах, как и изменения в Конституции, были всенародно обсуждены и приняты, борьба кандидатов в депутаты за голоса избирателей развернулась нешуточная. Но её участники оказались в неравном положении. На мой взгляд, создатели Закона о выборах испугались того, за что сами ратовали, а именно — демократии: они законодательно предусмотрели неоднородность грядущего депутатского корпуса, в котором часть избранников — 1500 человек — должна была пробиться сквозь густые тернии выборов по территориальному принципу, а другая — 750 человек — легко и безболезненно попадала на Съезд, избранная общественными организациями, которые были пока что послушны властям.
Естественно, что эти организации, в том числе творческие союзы, в первую очередь выдвинули своих руководителей — они и стали депутатами. Естественно и то, что депутаты, всерьёз сражавшиеся с соперниками в округах, довольно враждебно относились к безмятежно прошедшим в депутатский корпус коллегам.
Не могу утверждать, что я сразу увидел ошибочность подобной системы. Нет, я не особенно верил утверждениям, будто таким образом общественные организации получают дополнительный канал прямого воздействия на властные структуры — это не более чем аргумент в не слишком честном споре. Но поначалу я наивно полагал, что в отсутствие многопартийности на Съезде и в Верховном Совете корпоративное представительство сделает состав парламента более разнообразным, расширит его социальную базу. Однако наивности моей хватило ненадолго.
Не самый демократический принцип был заложен уже на этапе составления списка “750-ти”. 100 человек — от девятнадцатимиллионной КПСС. 100 — от двадцатишестимиллионного комсомола. 100 — от едва ли не двухсот миллионов членов профсоюза! И так далее… Вряд ли кто-нибудь взялся бы объяснить такое неравное представительство. К тому же получалось, что одни и те же люди выбирали нескольких депутатов.
Возьмём хотя бы членов ЦК КПСС. Сначала они выбирали депутатов от партии. Потом (пусть и опосредованно) от профсоюзов — каждый являлся членом какого-либо из них. Потом по местожительству — от территории. Примерно то же можно сказать и об академиках, и о писателях, и о художниках, и о защитниках мира… В то время как рядовые граждане страны обновлённых Советов могли использовать право выбора лишь однажды — голосуя по местожительству.
К слову сказать, не могу не отметить, что осуждённая всеми демократами “красная сотня”, то есть группа депутатов от КПСС, была составлена по старому и, на мой взгляд, хорошему партийному принципу: в ней были и секретари парторганизаций, и писатели, и ученые, и рабочие, и крестьяне.
Сразу после подведения итогов выборов состоялось заседание Политбюро, на котором мы опять не сошлись с генсеком в оценке результатов. Горбачёв был в приподнято-радостном настроении. Выборы, утверждал он, показали огромный авторитет компартии у народа: 87 процентов депутатов — члены КПСС… Вопреки обыкновению, он начал разговор на заседании первым, словно хотел собственным авторитетом утвердить победу, предчувствуя возможные возражения. Однако некоторые участники заседания были настроены иначе. Партия проиграла выборы, сказал я. Тридцать руководителей местных партийных организаций, выдвинутых по территориальным округам, позорно и шумно провалились, проиграв куда менее маститым и известным, но более “убедительным” соперникам.
— Но тоже членам партии! — утверждал Горбачёв.
— Их выбирали не за членство в КПСС, — не соглашался я. — Наоборот, они нигде не подчеркивали его.