И прежде всего примагнитило мои глаза то, что находилось в самой середине мозаики. Это не было гербом Российской Империи, но, по сути, несло то же самое значение. Впечатанный в пламенеющую плоть доски двуглавый орёл поблескивал золотистым оперением. Над ним золотилась корона. Причём — корона сказочная, с зубчатым верхом… Лапы орла опирались на две скрещенные старинные пушки. Инкрустация под ними изображала нечто вроде воинской ленты, в неё были впечатаны цифры: 1855. А над короной тоже вилась лента, но с другими цифрами: 1861. Чуть выше неё медной зеленью отливало изображение, которое, видимо, по замыслу автора, являло собой лавровый венок. Полукружия ветвей лавра замыкали собой первую букву русского алфавита и римскую цифру — АII.
…Крымская война, битва за Севастополь, последний год царствования Николая Первого. И — год объявления Воли: отмена крепостного права, крестьянская реформа Александра Второго. Вот что запечатлели символы, соседствующие со срединной инкрустацией столешницы — с двуглавым орлом и короной.
Сам создатель этой столешницы — дед Павла Лаврентьевича — украсил мозаичным орнаментом только самый центр своего творения. Справа от орла и короны красовалось изображение московской колокольни Ивана Великого и Царь-пушки. Слева — башня Адмиралтейства: мастер сумел даже довольно-таки точно изобразить маленький златой кораблик на достославном шпиле, на воспетой столькими поэтами игле…
По незримому лучу вверх от короны, вслед за лавровым венком с “АII”, располагался щит русского витязя — причём киноварь его цвета совершенно не потускнела от времени, она светилась так раскаленно, что древесная плоть самой доски вокруг этой “вставки” казалась лишь чуть розоватой. А на щите серебрился барс; сей древний знамённый символ Талабска гордо вздымал и правую переднюю лапу, и хвост.
А книзу от центра, под орлом и под севастопольскими пушками, сверкал пятью куполами наш собор Святой Троицы. Меня не могло не поразить, что на этой инкрустации его белокаменные стены были действительно сахарно-белыми… Вот такими предстали моим глазам центральные, начальные “вставки” и “врезки” этой столешницы, созданные ещё её автором.
— Это уж мой отец узорил, — сказал Лаврентьич, показывая на инкрустацию, изображающую нечто вроде башни с крестом на плоской крыше. Под башней были перекрещены друг с другом две винтовки старого русского образца, с длинными штыками, их обвивала воинская лента. И, несмотря на дату, запечатлённую на этой ленте — “1878”, вряд ли смог бы я тогда распознать, какое именно событие нашей истории отражено в этом орнаменте, если б в те студенческие времена не курил болгарские сигареты “Шипка”.
…Бессмысленно было бы повествовать обо всех или даже лишь о самых впечатляющих “вставках” и “врезках”, которыми потомки создателя этой огромной столовой доски увековечивали главные события нашей истории. Нёсся по рельсам среди таёжных гор паровоз с длинной трубой, символизировавший прокладку Транссибирской магистрали; в бурные морские волны уходил нос корабля с надписью “Варяг”, три языка пламени закрывали собой белоколонный портик дворца…
…И всё главное, что произошло в России “посля”, в последующие полвека, нашло своё отражение в инкрустациях столешницы. Каждому из сотрясений и великих событий мастер и его сыновья находили свой символ, свой образ, врезанный в “конду”… Но главное, что тут следует сказать: все эти изображения были расположены в удивительно симметричном порядке по отношению друг к другу и к площади овала. Можно без преувеличения назвать главное качество многолетней работы нескольких мастеров одним словом: гармония. При всём множестве “вставок” и “врезок” ни одна из них не мешала другой и с ней не соперничала. Столешница была совершенством.
Лишь в одной инкрустации симметрия изображения была нарушена. Ближе к верхнему закруглённому правому углу доски полыхало красное знамя. Но лишь приглядевшись, можно было разобрать, что древко знамени упиралось в крышу рейхстага. Изображение главного символа поверженной фашистской столицы было непропорционально маленьким по отношению к нашему полотнищу.
…А одна из самых последних по времени своего создания инкрустаций изображала Мавзолей. Но не одно имя белело на нём, а два: “Ленин” и “Сталин”.
Быть может, читатель спросит: неужели на этой мозаике не было изображено ни одного человеческого лица, только предметы, здания, вещи, символы? Вопрос естественный.