Есть в 13-й главе “Майн Кампф” раздел, озаглавленный “Предпосылки освобождения потерянных территорий”, звучащий не только как программа действий после Версальского договора, но и как завещание на случай, если Германия вновь оказалась бы разделенной. “Высшей целью немецкой политики сегодня, — писал Гитлер, — должна быть подготовка нового завоевания свободы завтра… Возможность вновь добиться свободы для народа вовсе не абсолютно связана с целостностью его государственной территории, а в гораздо большей степени с наличием пусть самого небольшого остатка этого народа и государства, которые, владея необходимой свободой, сумеют быть не только носителем духовного единства всей нации, но и подготовить вооруженную борьбу за свободу… Необходимо далее иметь в виду, что вопрос возврата частей территории, утраченных народом и государством, всегда является вопросом восстановления политической силы и независимости материнского государства, что иногда бывают ситуации, когда интересы утраченных земель должны быть решительно отодвинуты на задний план перед лицом единственной задачи возврата свободы этому главному государству. Освобождение угнетенных, оторванных осколков нации или провинций рейха происходит не на основе желаний угнетенных или протестов тех, кто остался за бортом, а путем применения силовых средств этим более или менее суверенным остатком когда-то общего отечества”.
При таком подходе, подумалось мне, и Московский договор, и признание ГДР, и модус вивенди для Западного Берлина, и Хельсинкский Акт, и союз с тремя западными державами, и членство в НАТО, и европейская идея, и доверительные контакты с Москвой могут на самом деле быть не более чем средствами для решения главной задачи — восстановления единства Германии. Не случайно Бонн готов был проявлять гибкость во всем, кроме одного — общегерманского единства.
В 1990 году ФРГ добилась своего, поглотив ГДР. Как и в 1870-1871 годах, объединение Германии не могло бы совершиться без нашей прямой и косвенной помощи. Как и тогда, оно сопровождалось немецкими уверениями, что начинается новая эпоха дружбы и доверия между нашими народами и государствами.
Сколь, однако, нова или стара эта очередная эпоха? Вот в чем вопрос. Отвечать на него придется новому руководству России. Однако вряд ли нынешняя, во многом опереточная, кремлевская тусовка окажется прозорливее своих царственных петербургских, а затем и советских предшественников.
Итак, в 1871 году Германия объединилась с согласия и при поддержке России. Не будь этой поддержки, не было бы и Германской империи во главе с кайзером Вильгельмом — дядюшкой нашего императора-освободителя Александра II. Рейх был провозглашен 18 января 1871 года не где-нибудь, а в Версале, после позорной капитуляции французской армии при Седане и взятия в плен Наполеона III. Творец нового рейха Бисмарк, объединивший Германию “железом и кровью”, хотел тем самым сказать всему миру, что с Францией как доминирующей европейской континентальной державой покончено и на ее место встает Германия.
Хотела ли такого итога Россия? Скорее да, чем нет. Почему? Потому что стремилась насолить Франции за ее участие в Крымской войне и вредоносную роль на Парижской конференции 1856 года, которая лишила Россию ее флота на Черном море. Были давние счеты и к Австро-Венгрии за поддержку англо-французской позиции по черноморским проливам и за интриги на Балканах. Во всяком случае, Россия обещала Бисмарку не только не открывать второго фронта после его нападения на Францию, но и парализовать возможные попытки австрийцев помочь французам. Еще в 1868 году Александр II дал пруссакам обязательство в случае франко-прусской войны сосредотачивать крупную армию на галицийской границе и тем принудить Австрию воздержаться от поддержки Франции. Когда глава правительства разгромленной Франции Тьер примчался осенью 1870 года в Петербург с просьбой осадить Бисмарка и заставить его отказаться от аннексии Эльзаса-Лотарингии и громадной контрибуции, российский канцлер Горчаков дал ему понять, что считает прусские требования приемлемыми и порекомендовал “иметь мужество заключить мир”.
О последствиях возникновения в центре Европы быстро набирающей силу агрессивной Германии в Петербурге в тот момент не очень задумывались. Свою роль играли тесные связи между петербургским и берлинским дворами — тогдашний вариант “доверительных каналов” между руководствами двух государств (и наша столь же наивная, сколь и незыблемая вера в личные контакты на высшем уровне).