— Полундра, ребятки! — кричит он. — Комвзвода убило!
И тут Ива видит, как падает Кубик. Лицом вперед, раскинув руки, продолжая сжимать горячую рукоятку нагана.
Постой, командир! Не умирай, не надо! Ведь это все только привиделось!..
Ива зажмурил глаза, встряхнул головой. И снова увидел выбитый ногами двор, кудрявый бурьян у кирпичного забора, Ромкиного пса, терпеливо ожидающего возле ворот своего хозяина.
— Надеюсь, ребята, что мы встретимся и я еще расскажу вам о движении небесных тел и вообще обо всем том, что полагается узнать вам из курса астрономии…
Громыхнули барабаны, из окон музыкальной школы высунулись девочки с бантиками и без бантиков. Ромкин пес испуганно отступил за ворота, а полк, разворачиваясь поротно и рубя шаг, в последний раз прошел мимо Кубика. Тот стоял, прижав руку к пилотке, ладный и высокий, с озорной, совсем не учительской улыбкой. А рядом с ним сутулился молодой человек в очках. И тоже держал сложенную лодочкой ладонь у козырька своей клетчатой кепки.
…Вечером Ива с Минасиком отправились на вокзал провожать Вадима Вадимыча. В последний момент к ним присоединился Ромка.
Провожающих было много. Среди них Ива увидел нескольких школьных учителей, седовласого военрука в неизменной своей пилотке с кантами, нового комполка и, что было всего удивительней, Рэму. Она пришла одна, с букетиком цветов. Вообще-то первые цветы уже появились, ими торговали у ворот базара и возле кинотеатров, но в руках Рэмы были явно комнатные цветы. Какие-то необычные, с толстыми бархатистыми лепестками.
«На балконе своем нарвала, — подумал Ива. — Узнает мадам Флигель, эх и шума будет!..»
— Спасибо, что пришли, — сказал Вадим Вадимыч. — О, какой красивый букет! Можно, я его оставлю маме? А то в теплушке такие нежные цветы сразу же зачахнут от махорочного дыма.
— Можно, — ответила Рэма. — Ведь это все равно что вам.
Вадим Вадимыч протянул цветы высокой женщине с гладко зачесанными, черными, как и у него, волосами.
— Вот моя мама.
— Очень приятно, — сказал Ромка и протянул ей руку. — Ромэо.
— А Джульетта у тебя есть? — улыбнулась мать Кубика.
— Конечно, есть! Сестра моя, Джулька. Вот они знают, — он кивнул на Иву и Минасика.
Вдоль воинского состава бегали солдаты с котелками, громко перекликались.
— Старшина Турчененко! К начальнику эшелона!..
— Киракосов! Где Киракосов?..
— Петька-а! Кипятку не забудь!..
И среди всего этого гама, где-то в глубине теплушек тихо пела невидимая гармонь:
Ива вслушивался в хорошо знакомые слова и смотрел на Рэму. Ему казалось, что это он, а не Кубик, уезжает сегодня с воинским эшелоном. Уезжает в неизвестность, навстречу боям, опасностям, может, даже смерти. И это ему она принесла цветы, похищенные у мадам Флигель.
Но вот наконец, перекрывая все крики, раздалось напевное:
— По вагон-а-ам!
Вадим Вадимыч рывком прижал к себе мать. Иве показалось, что они стояли так долго, мучительно долго, и Кубик все оглядывался, не трогается ли его эшелон.
— Ты только пиши, Вадик, каждый день пиши, слышишь?
— Конечно, мамочка, обязательно…
— По вагон-а-ам!
— Мне пора, мамочка.
— Нет! Нет!..
Эшелон вздрогнул от ее крика, смущенно зазвякал буферными тарелками. Перезвон прокатился от паровоза и до самого последнего вагона, из открытых дверей которого выглядывал повар в белом колпаке, с поварешкой, висящей на поясе.
«Почему нет оркестра? — думал Ива. — Когда оркестр, тогда ведь легче на сердце. Он гремит, и не слышно, как плачут люди…»
— До свидания, мама!..
«Когда оркестр, то кажется, что все обязательно окончится благополучно, все останутся живы, все встретятся, как в кино. Ах, почему же нет оркестра?!»
— Желаем вырасти до командира полка! — кричал военрук. Он бежал рядом с вагоном, держась за железную скобу. — Очень желаем, пусть так будет!
— Ва-адик!..
Отпустив скобу, военрук долго еще махал пилоткой, ветер трепал его седые и без того взъерошенные волосы.
Теплушки плыли мимо, полные улыбающихся лиц, поднятых рук, коротко остриженных голов.
«Смерть немецким оккупантам! — написано мелом на красной обшивке вагонов. — Наше дело правое, мы победим!»
— До свидания, мама-а!..
Минасик плакал, размазывая кулаком слезы по толстым щекам. Он даже не отворачивался, не прятал лица. Стоял и плакал, как маленький, а Ромка толкал его в бок и говорил: